— Ангард, мон шер! — звонко выкрикнул Ле Лу. — Полно уж нам скакать друг за дружкой по всему миру подобно двум идиотам. Пора положить конец этой истории. Здесь и сейчас!..

Двое мужчин стояли теперь лицом к лицу. Внезапно Ле Лу, недоговорив фразы, кинулся вперед — лишь лунный блик сверкнул на его рапире. Француз двигался настолько быстро, что человек, не обладающий отменной реакцией, был бы убит на месте. Кейн отвел в сторону вражеский клинок, и его собственная рапира серебристым лучом устремилась к груди Волка, выискивая путь к его сердцу. Но у Ле Лу хватило проворства отскочить назад, так что бандит отделался лишь длинным разрезом на камзоле. Он лишь сумасшедше рассмеялся и закружил вокруг англичанина. И вот француз налетел снова, с яростью и стремительностью тигра. Тонкий клинок в его руках, отнюдь не растерявших за последние годы силы и ловкости, превратился в прозрачный серебряный веер.

Два стальных клинка парили над поляной, в схватке сошлись лед и пламень. Ле Лу дрался с энергией и хитростью безумца, точно древний берсеркер. Его защита была безупречна, и он старался использовать для атаки любую возможность, предоставляемую ему противником. Француз применял все трюки и уловки, присущие этому виду единоборства, он метался, словно пламя свечи на ветру, отскакивал и приседал, финтил и наносил длинные выпады снизу… и при этом хохотал как одержимый, осыпая Кейна отборными проклятиями.

Искусство Кейна было холодно, расчетливо и экономно. Пуританин не делал ни единого лишнего движения, поспевая, однако, за всеми ходами француза. Могло показаться, что пуританин уделяет внимание своей защите куда больше, чем его противник. Но уж если Соломон Кейн атаковал, то без раздумий, а если делал выпад, то рапира его была подобно бросающейся кобре — столь же быстра и столь же опасна.

Сомнений быть не могло: в этом поединке сошлись стоящие друг друга противники. Ростом и силой, крепостью и длиной рук они не уступали друг другу. Может, Ле Лу был чуть более подвижен и быстр, но это уравновешивалось отточенным, совершенным искусством Кейна. Взрывные движения Волка, полностью полагающегося на инстинкт, напоминали порывы раскаленного воздуха из кузнечного горна, руку же англичанина вел холодный расчет, хотя и он по своей природе был прирожденным убийцей. Подобной реакции и согласованности движений рук и ног нельзя было добиться никакой тренировкой, с этим нужно было родиться. Было ясно, что битва титанов может закончиться лишь смертью одного из них.

Выпад, отскок, снова удар и неожиданный прыжок в сторону, снова шквал ударов со всех сторон…

— Оп-па! — возликовал Волк, и голос его был наполнен кровожадным торжеством.

Щека пуританина окрасилась кровью. Казалось, ее вид и запах окончательно превратили француза в зверя, именем которого нарекли его люди. Из оскаленного рта Ле Лу вырывалось какое-то хриплое рычание, а глаза загорелись нечеловеческой злобой. Кейн вынужден был отступать перед натиском обезумевшего разбойника. Впрочем, Соломон оставался все так же невозмутим.

Время шло, но напряжение битвы не спадало, и над ночными джунглями неумолчно звенел стальной лязг. Теперь противники бились точно в центре поляны. Ле Лу — без единой царапины, Соломон Кейн — украшенный кровавыми отметинами на щеке, груди, плече и бедре. И хотя Волк свирепо и насмешливо скалился и все так же исступленно нападал на пуританина, на его сердце пала тень сомнения.

Камзол француза насквозь промок, его глаза заливал пот, из легких со свистом вырывался воздух, руки начинали тяжелеть, а проклятый Соломон Кейн все так же неутомимо орудовал своей длинной и тяжелой рапирой. Из какого же материала был выкован этот человек, даже и не думавший выказывать следов усталости? По своему собственному опыту Ле Лу отлично понимал, что раны, нанесенные им Кейну, при всей их несерьезности, должны были бы повлиять на скорость и стойкость англичанина, хотя бы из-за постоянного, пускай и несильного кровотечения. Как бы не так!

Если невозмутимый пуританин и ощущал некоторый упадок сил, в его манере ведения боя это никак не проявлялось. Бледное лицо англичанина оставалось все таким же невозмутимым, а в глазах — чего так отчаянно жаждал увидеть Волк! — не было и намека на страх. Соломон Кейн продолжал биться с прежней холодной расчетливой яростью.

Ле Лу начал выдыхаться. С каждым мгновением его шансы сохранить жизнь в этом смертельном противостоянии падали. И он собрался с убывающими силами, выплеснув их в одной-единственной атаке. Тяжелый клинок Волка устремился к пуританину с такой скоростью, что человеческий глаз не в силах был уследить за ним. Холодная сталь впилась в плоть пуританина, и впервые с начала поединка Соломон Кейн пошатнулся. Рапира дрогнула в его руках, и Ле Лу, оглашая ночь торжествующим криком, рванулся вперед. С окровавленным клинком в руках и исказившей его лицо отвратительной усмешкой, сейчас он сам напоминал кровожадного варварского божка.

Однако рапира Соломона встретила клинок Волка на полдороге. И остановила. В этот удар пуританин вложил столько силы и ненависти, что оружие француза вылетело из его онемевшей руки. Торжествующий крик Волка оборвался.

Какое-то время Ле Лу еще стоял раскинув руки, словно кощунственная пародия на распятие, а потом из его груди вырвался последний сардонический смешок, прекратившийся в тот момент, когда острие рапиры Соломона Кейна ужалило француза в сердце.

Только когда Кейна отпустила горячка битвы, он обратил внимание на рокот тамтамов, не смолкавших на протяжении всего поединка. Он механически вытер клинок о собственную изорванную одежду. Покончив с Ле Лу, Кейн ощущал внутри себя странную пустоту. Вот и завершен еще один кровавый путь. Сколькими подобными дорогами ему уже приходилось идти?

Убивая очередного элодея, пуританин никогда не испытывал удовлетворения. Во-первых, ему представлялось, что подобные деяния не приводят к приумножению добра в этом грешном мире. А во-вторых, он подсознательно боялся, что таким образом враг просто избегает окончательного возмездия, сбегая от Кейна туда, где пуританин бессилен его настичь.

Что ж, в мире все происходит так, как происходит. Кейн, пожав плечами, обратился к делам более насущным. Теперь, когда его покинули азарт и упоение битвой, он ощущал и боль, и усталость, и слабость из-за потери крови. Последний удар Ле Лу вполне мог бы подвести черту под его жизнью. Не иначе как само Провидение уберегло его, позволив в последний момент увернуться от рапиры Волка. Стальное острие не пробило ему грудь, всего-навсего скользнув по ребрам и вонзившись в мышцы спины. Для его закаленного тела рана не особенно серьезная.

Кейн осмотрелся вокруг: всего в дюжине ярдов от него поляну пересекал небольшой ручеек. И тут он допустил свою первую и последнюю ошибку подобного рода в своей жизни. Трудно сказать, чем именно она была вызвана, потерей ли крови, реакцией на тяжелый поединок, а скорее всего — всей той цепью умопомрачительных событий, на которые столь щедра была эта ночь. Как бы там ни было, Кейн положил рапиру на землю и совершенно безоружным направился к так мирно журчащей воде. Вволю напившись, он промыл свои раны и как мог перевязал их полосками ткани, отодранными от рубахи.

Едва он поднялся с колен и собрался пойти подобрать рапиру, его внимание привлекло смутное движение в той стороне, где осталась деревня и откуда он сам примчался каких-то полчаса назад.

Казалось, стена джунглей раздалась, пропуская гигантскую фигуру, в которой англичанин, к своему ужасу, распознал Гулку, истребителя горилл.

Соломон Кейн запоздало припомнил, что не заметил эту уродливую громадину среди коленопреклоненных негров, истово выкрикивавших имя Н'Лонги. Пуританин явно недооценил ум Гулки, точнее сказать, даже не ум, а первозданную звериную хитрость, что скрывалась за этим плоским лбом. Именно врожденное коварство помогло великану не только ускользнуть от возмездия соплеменников и Н'Лонги, но и выследить единственного человека, сумевшего внушить ему страх.