Тайна: она не тот человек, каким привыкла себя считать; даже зовут ее по-другому.
– На самом деле ты не Бернарда, – сказал ей отец. – Ты Ханна, как и твоя мать. С этого момента ты должна называть себя Ханной, но только не публично, иначе ты выдашь всех нас, а я надеюсь, ты не сделаешь такой глупости.
Не может быть, что она еврейка. Как она может принадлежать к народу, который приносит в жертву детей и отравляет воду в колодцах? Несомненно, ее отец ошибался, и ее муж исправит эту ошибку. Поэтому она только кивнула и решила не думать об этом.
Но как можно было об этом не думать? Отец скрывал от нее даже ее настоящее имя, и теперь она должна выполнять какие-то непонятные ритуалы, которые отец объяснил в спешке и раздраженно, заверив, что на все ее глупые вопросы ответит муж, если у нее только хватит смелости спросить. Она не спрашивала, а тот ничего не объяснял. Позднее она услышала дикие истории: будто бы только обрезанные могут попасть в Царствие Небесное (означало ли это, что женщинам навсегда отказано в вечной жизни?), будто бы весной можно есть только пресный хлеб, будто бы из мяса обязательно выпускать всю кровь.
Накануне свадьбы отца Ханны мало заботила ее осведомленность или способность соблюдать законы, его заботило только ее молчание.
– Полагаю, теперь твой длинный язык – забота твоего мужа, – сказал он, – но, если ты попадешь в руки инквизиции, надеюсь, у тебя хватит ума выдать его семью, а не свою собственную.
Иногда Ханна сожалела, что ей не представилась возможность выдать ни одну ни другую семью.
Она сразу поняла, что ужин не предвещает ничего хорошего. Аннетье уронила часть пирога на стол и чуть не вывалила остальной дымящийся пирог Даниелю на колени.
– Научись себя вести, девушка! – резко сказал Даниель на малопонятном кому-либо голландском языке.
– Научись прикладывать свои губы к моей круглой попке, – ответила Аннетье.
– Что ты сказала? – потребовал Даниель. – Что она сказала? Я не понимаю ни слова из-за ее чудовищного акцента.
Она действительно говорила по-голландски с сильным северным акцентом и еще больше усиливала его, когда говорила дерзости, но Даниель использовал это в свое оправдание. Он практически не говорил по-голландски, хотя прожил в стране уже два с лишним года. Он ничего не понял из того, что она сказала, но увидел, как Мигель давится от смеха, и этого было достаточно, чтобы его настроение вконец испортилось.
Мигель, который, как Ханна была убеждена, прикладывал свои губы ко всем местам тела Аннетье, попытался смягчить неловкость, расточая похвалы блюдам и вину, но хозяина стола эта лесть ничуть не тронула.
– Я слышал, – сказал Даниель, – тебе грозят большие убытки с этим твоим бренди.
Даниель никогда не относился к своему брату с симпатией. Между ними всегда существовало соперничество. Когда они были маленькими, отец сказал им, что в семье Лиенсо братья никогда не ладили друг с другом, с тех пор как их прапрадедушка убил своего брата в ссоре по поводу того, кто должен заплатить по счету в таверне. Когда он видел, что мальчики весело играют вместе, он напоминал им о семейной традиции. Мигель лишь старался по возможности избегать брата, но Даниель был более агрессивен, а в последнее время стал особенно язвителен. Возможно, он стеснялся того, что у Мигеля были финансовые проблемы, возможно, он жалел, что одолжил ему столь крупную сумму, а возможно, дело было в дружбе Даниеля с Соломоном Паридо.
Ханна до конца не понимала отношений, связывавших ее мужа и парнасса, но они возникли практически сразу, как только Лиенсо прибыли в Амстердам. Член общины всегда брал под свое покровительство вновь прибывших (к Даниелю обращались с такой просьбой, но он отказался, заявив, что от беженцев так странно пахнет в доме), и в случае Даниеля это был Паридо. Через несколько месяцев они стали работать вместе: Паридо воспользовался португальскими связями Даниеля в области торговли – сначала вином, а потом финиками, солью, оливами и даже сушеными лимонами. В тот первый год она подслушала один разговор, естественно совершенно случайно, в котором Даниель сетовал, что у него уже есть жена, к тому же еще и бесплодная, а у Паридо – дочка на выданье и что породнить семейства было бы чрезвычайно выгодно, причем обоюдно. Именно тогда они задумали породниться посредством Мигеля.
Если бы эта свадьба состоялась, как было задумано, возможно, отношения между братьями смягчились бы, но все вышло как нельзя хуже. Ханна не расстроилась. Ей не нравилась невеста, и она считала, что Мигель мог найти кого-нибудь получше. Но после всех этих неприятностей Даниель решил, что может разговаривать с братом в любом тоне, а после убытков Мигеля на рынке сахара он и вовсе потерял всякую меру. Мигель, со своей стороны, по крайней мере соблюдал приличия.
Выслушав, как брат отчитывал его за фьючерсы на бренди, он только отпил вина и слабо улыбнулся:
– Расчетный день еще не наступил. Посмотрим, как все сложится.
– Как я слышал, тебе грозит еще одна тысяча долга, а то и больше.
Даниель дал Мигелю взаймы полторы тысячи гульденов, когда у того начались неприятности, и, хотя Даниель не говорил о долге прямо, он знал сотни способов напомнить о нем косвенно.
Мигель снова улыбнулся, но промолчал.
– А что ты скажешь, – не унимался Даниель, – о торговле кофе.
Улыбка застыла на лице Мигеля, вмиг став безжизненной и фальшивой, словно ему попалось мясо с горечью и он ищет укромное место, куда его можно было бы выплюнуть.
– С чего ты взял, что меня интересует торговля кофе? – спросил он.
– Потому что когда ты пришел вчера ночью, то разбудил меня – шатался пьяный по дому и что-то бормотал насчет кофе.
– Я ничего подобного не помню, – сказал Мигель, – но, видимо, это обычное дело – люди никогда не помнят, что говорили в пьяном виде.
– Почему тебя интересует кофе?
– Он меня не интересует. Я был в плохом настроении и принял кофе как лекарство. Скорее всего, я удивлялся вслух его целительной силе.
– Я не рекомендую тебе заниматься торговлей кофе, – сказал Даниель.
– У меня нет таких планов.
– Ты поймешь, что это более капризный товар, чем тебе кажется. В конце концов, это всего лишь лекарство, которое изготавливают несколько аптекарей и выписывают несколько лекарей. Что тебе может принести торговля таким непопулярным товаром?
– Ты совершенно прав.
– Торговля товаром, который никому не нужен, только доведет тебя до нищеты.
Мигель со стуком поставил бокал на стол; вино расплескалось, и несколько капель попало ему на лицо.
– Ты что, оглох? – Он потер глаз, куда попала капля вина. – У тебя что, уши в зубах? Ты не слышал, что меня не интересует торговля кофе?!
– Я только хотел объяснить свою точку зрения, – сказал угрюмо Даниель, перекладывая еду у себя на тарелке и дожидаясь, когда ее температура станет такой же, как у него во рту, и он мог бы есть без труда.
– Кстати, – сказал Мигель через какое-то время, – твоя решимость меня даже заинтриговала. Почему кто бы то ни было должен остерегаться торговли кофе?
Но теперь Даниель не хотел продолжать разговор на эту тему.
Они провели остаток ужина практически в полном молчании, Даниель не поднимал взгляда от своей тарелки, а Мигель обменивался взглядами с Ханной так, чтобы этого не заметил ее муж. Если он и задумывался о том, что мог бы оказаться ее мужем, то никогда этого не показывал, но всегда был добр с ней. Мигель редко бывал дома и приходил только ночевать в свой сырой подвал, поэтому им нечасто удавалось побеседовать без присутствия ее мужа, но в те редкие моменты он говорил с ней сердечно, будто они старые друзья и он дорожит ее мнением.
Однажды она даже отважилась спросить у него, почему он спит в подвале. Когда он только к ним переехал, Даниель поселил его в маленькой комнате без окон на третьем этаже. Такие комнаты в Голландии называют кельями священника. Но Мигель пожаловался, что в комнате слишком жарко и дымно, если топить печь торфом, и слишком холодно, если не топить. Ханна подозревала, что были и другие причины. "Келья" находилась прямо над комнатой, где они спали с Даниелем. По утрам в субботу, после того как они с мужем соблюдали традицию супружеских обязанностей (одно из немногих древнееврейских правил, которое Даниель стремился соблюдать, по крайней мере пока она не забеременела), Мигель выглядел смущенным и чувствовал себя неловко.
