— А если фон Хойманн расколется?

— Не расколется! Да у него и возможности такой не будет. Для крепкого сна он слишком много пьет, хлороформ же быстро действует даже на крепко спящего, ты и сам имел случай в этом убедиться, хоть, может, и не следует напоминать тебе… Фон Хойманн отключится, стоит мне только протянуть руку в его вентилятор. Мне придется перелезать прямо через него, Кролик, малыш!

— А мне?

— А ты передашь мне то, что потребуется, и будешь сторожить — на случай срыва, да и вообще будешь оказывать моральную поддержку, которая, получается, мне очень нужна. Это, конечно, роскошь, Кролик, но мне ужасно трудно обходиться без нее, с тех пор как ты стал паинькой!

Он сказал, что фон Хойманн наверняка спит с запертой дверью, которую, конечно, нужно будет отпереть и оставить открытой, и еще рассказал о некоторых способах, к которым придется прибегнуть, чтобы оставить ложный след во время поисков в каюте. Нет, Раффлс не предполагал, что поиски предстоят трудные. Жемчужину, скорее всего, фон Хойманн носит при себе, Раффлс, по сути, уже точно знал, как и где он ее прячет. Естественно, я спросил, откуда он все это знает, но от его ответа мне стало даже как-то неловко.

— Да это очень старая история, Кролик. Я уж и не помню, откуда она, уверен только, что из Евангелия. Невезучим героем был Самсон, а героиней — Далила[2].

И он так выразительно посмотрел на меня, что я ни на минуту не усомнился, что он имеет в виду.

— Так прекрасная австралийка выступает в роли Далилы? — спросил я.

— Совершенно безобидным, невинным образом.

— Это она узнала от него о его миссии?

— Да, я заставил его раскрыть все карты, и он ухватился за этот шанс, как я и надеялся. Он даже показал Эми жемчужину.

— Эми, ага, и она быстренько все тебе рассказала?

— Ничего подобного. Почему ты так решил? Мне стоило большого труда что-либо вытянуть из нее.

Тон, которым он это сказал, должен был бы меня насторожить, но я ни на чем не заострял внимания: наконец-то я понял причину его отчаянного флирта и теперь качал головой и размахивал руками, совершенно не замечая, что Раффлс хмурится.

— Ну и хитрец! — воскликнул я. — Теперь-то я все понял, ну и осел же я был!

— Был?

— Ну да, теперь-то я понял, что меня грызло всю неделю. Я просто не мог постичь, что ты нашел в этой девице. Мне и в голову не приходило, что она тоже часть игры.

— Так ты считаешь, что это только часть игры, и ничего больше?

— Старый греховодник — конечно, а как же иначе!

— А ты не знал, что она дочь богатого скваттера[3]?

— Ну, богатых женщин, готовых завтра же выйти за тебя замуж, хоть пруд пруди.

— А ты ни разу не допускал такой мысли, что мне вдруг захочется покончить с прошлым, начать новую жизнь и счастливо обосноваться где-нибудь в глуши?

— С твоим-то прошлым? Конечно, нет.

— Кролик! — оборвал меня Раффлс с такой яростью, что я весь сжался, ожидая удара.

Его не последовало.

— Ты думаешь, что мог бы начать новую жизнь? — отважился робко спросить я.

— Бог знает! — ответил он и ушел, оставив меня недоумевать по поводу его вида и тона, а главное, по поводу того, что причина, вызвавшая столь бурное негодование, казалась мне такой незначительной.

Из всех случаев взлома, которые я наблюдал в исполнении Раффлса, самым искусным и в то же время самым трудным был тот, который он осуществил между часом и двумя ночи во вторник на борту парохода «Улан», стоящего на якоре в Генуэзской гавани.

Операция прошла как по маслу. Все было предусмотрено и произошло именно так, как, по его словам, и должно было произойти. Внизу никого не было, на палубе — только юнги, мостик пустовал. В двадцать пять минут второго Раффлс, абсолютно голый, со склянкой, заткнутой ватой, в зубах и крохотной отверткой за ухом, проскользнул ногами вперед в вентиляционное отверстие над собственной койкой, а без девятнадцати минут два вернулся тем же путем — на этот раз сначала появилась голова с флаконом, все еще зажатым между зубами, в который была всунута вата, чтобы приглушить дребезжание предмета, похожего на крупную серую фасолину. Он открутил заклепки вентилятора фон Хойманна, открыл его, нашел жемчужину, выполз обратно и возвратился к себе в каюту. Что же касается фон Хойманна, то оказалось вполне достаточным положить сначала смоченную хлороформом ватку ему на усы, а когда у него открылся рот, вставить ее между зубами, после чего фон Хойманн не издал ни звука, даже когда Раффлс дважды перелезал через его ноги.

И вот она, награда — жемчужина размером с лесной орех, с нежным розоватым отливом, как ноготки настоящей леди. Когда все было позади, мы стали с восхищением разглядывать ее. Мы выпили в честь жемчужины виски с содовой, которое припасли накануне в предвкушении великой минуты. Даже в самых оптимистических ожиданиях мы не представляли такой торжественности момента. Все, что нам оставалось теперь сделать, — это спрятать жемчужину (Раффлс извлек ее из тайного хранилища) так, чтобы даже самый тщательный обыск не обнаружил ее и мы бы смогли спокойно вынести ее на берег в Неаполе; именно этим Раффлс и занимался, когда я укладывался спать. Сам бы я немедленно, в ту же ночь высадился бы в Генуе и удрал бы вместе с трофеем, но Раффлс не хотел и слышать об этом — в силу целого ряда серьезных, как оказалось позднее, причин.

В целом, мне кажется, пока не подняли якорь, никто ничего не узнал и не заподозрил, но точно сказать не могу. Трудно поверить, чтобы ночью человеку давали хлороформ, а утром он не почувствовал бы никаких последствий, не обнаружил бы никакого подозрительного запаха. Тем не менее фон Хойманн явился на публику как ни в чем не бывало, фуражка надвинута на самые глаза, а усы закручены аж до козырька. В десять утра мы уходили из Генуи; последний тощий чиновник с небритым подбородком покинул нашу палубу; последнего продавца фруктов с корзинами, полными воды, вышвырнули с корабля, и он уже из своей лодки клял нас на чем свет стоит; последний пассажир в последнюю минуту поднялся на борт — суетливый старик, которого терпеливо ждал большой корабль, пока он торговался с лодочником из-за поллиры. Но наконец мы отчалили, буксир отошел, маяк остался позади, и мы с Раффлсом стояли рядом, опершись на поручни, разглядывая свое отражение в зеленоватой, мраморной раскраски воде, опять плескавшейся о борта нашего «Улана».

Фон Хойманн вступил в игру, как и было нами задумано: держать его при мисс Вернер целый день и таким образом отсрочить неизбежный момент развязки. И хотя девушка явно скучала и все время поглядывала в нашу сторону, немец со всем энтузиазмом использовал открывшуюся возможность. Раффлс был мрачен и явно не в настроении. Он совсем не выглядел человеком, одержавшим сногсшибательную победу. Я решил, что единственной причиной его плохого настроения может быть предстоящее в Неаполе расставание.

Со мной он не разговаривал, но и от себя не отпускал.

— Побудь здесь, Кролик. Мне нужно с тобой поговорить. Ты умеешь плавать?

— Немного.

— Десять миль проплывешь?

— Десять? — Я рассмеялся. — И одной не проплыву, а что?

— Да мы почти весь день будем на расстоянии десяти миль от берега.

— К чему ты, черт возьми, клонишь, Раффлс?

— Да так, ни к чему, только, если случится самое худшее, мне придется плыть до берега. А под водой ты, наверное, и вовсе не умеешь плавать?

На этот вопрос я не ответил. Да я его почти и не слышал — я весь покрылся холодным потом.

— Почему должно случиться самое худшее? — прошептал я. — Нас ведь не уличили?

— Нет.

— Так почему же ты так говоришь?

— Потому что могут: на борту наш старый враг.

— Старый враг?

— Маккензи.

— Не может быть!

— Бородатый старик, который последним поднялся на борт.

— Ты уверен?

— Конечно! Жаль только, что ты его не узнал.