— Левую давай.

Он что-то положил мне на ладонь, холодное, мокрое и тяжелое, словно мертвое. Я вздрогнула. Он сжал мою руку и подтолкнул ко рту, его пахнущие никотином пальцы оказались прямо у носа.

— Ешь, — приказал он.

Это было мясо, наверное, вареная курица, мокрая и скользкая, от нее сильно несло чесноком. Я вегетарианка, но в тот момент я понимала: лучше не спорить. Это лишь приведет к побоям и вызовет очередной поток оскорблений. Кроме того, у меня нет выбора — я должна есть все, что дают, если хочу выжить. Я откусила от холодной, скользкой мякоти и заставила себя жевать. Прожевала два куска, но проглотить не смогла. Пыталась, но во рту пересохло, и попытка чуть не вызвала рвоту.

— Извините, пожалуйста. Не могу проглотить. Это не из-за еды — она очень хорошая, — наверное, из-за хлороформа. Я просто не могу глотать. Простите.

Как будто на званом обеде кто-то отказывается от добавки: «Что-то не хочется, но право же, это великолепно, нет, в самом деле…» Возможно, мне еще долго не предложат ничего другого, но здесь я была бессильна. Он заставил меня выпить немного воды. Я не смогла открыть бутылку одной рукой (позднее научилась поворачивать пробку зубами), поэтому он открыл сам. Я взяла бутылку — хотя одной рукой даже с этим было трудно справиться, бутылка была из мягкого пластика и полная, — лишь бы не чувствовать запаха никотиновых пальцев.

И тут мне пришло в голову: странно, но Никотиновые Пальцы был со мной в пещере один. Где водитель и человек с переднего сиденья, заявивший, что он главный? Ушли? Вероятно, да. После того как я попила, он повозился вокруг немного и убрался, не сказав ни слова. Я слышала шорох и шуршание одежды, пока он полз к выходу. Я осталась одна, напряженно прислушиваясь, страшась, что один или все они вернутся, снова будут бить, могут изнасиловать меня, пока я в цепях, могут обнаружить мою позорно мокрую одежду, почувствовать этот мерзкий запах, как я ощущаю их вонь. Наверное, я пролежала так не один час, пока не поняла, что они не вернутся. Никто не вернется. Это навсегда. Они могут не спешить требовать выкуп. Если я останусь лежать здесь, связанная, не нужно рисковать и носить мне еду. Меня никто никогда не найдет.

Я не плакала. Думаю, плачут для того, чтобы привлечь внимание, получить помощь и утешение, как вы считаете? Поэтому плачут младенцы. Они не могут ни ходить, ни говорить, не могут попросить еду, если голодны, переодеться в сухую одежду. Они могут только плакать, но они точно знают, что кто-нибудь непременно придет. Я ощущала себя младенцем — все детские проблемы налицо: мне было холодно, одиноко, я была мокрой и голодной. Слегка все-таки всплакнула, но скоро перестала. Зачем?… Никто не придет. Никто не услышит. Меня похоронили заживо, а жизнь шла своим чередом.

Я не возражаю против смерти вообще. Мы все умрем. Но я хочу умереть достойно, чтобы о моих останках позаботились. Хочу, чтобы пришли попрощаться друзья, чтобы могила была усыпана цветами. Как правило, человек не думает о смерти, но, если вынуждают, как это случилось со мной, надо позаботиться о том, как умрешь. Это последнее, что мы совершаем, и конец должен соответствовать тому, что мы сделали в жизни. Знаете ли, у меня было много времени для размышлений, но, хотя вы так терпеливо слушаете, это явно не то, что вам необходимо. Я замерзла… У вас есть еще одеяла? Они ведь из тюрьмы? А впрочем, мне все равно, ведь и я — бывшая заключенная. Благодарю вас.

Та ночь показалась мне самой длинной. Я совсем не спала — сохранялось ощущение, что сон подобен смерти. Если мне суждено умереть в этой пещере, лучше бодрствовать. Я буду изо всех сил стараться жить, даже в цепях, в темноте. В конце концов, мозг продолжает работать, а еще говорят, что смерть от голода не мучительна — ослабеваешь так, что уже ничего не чувствуешь.

Что меня действительно угнетало — это темнота. Полная темнота. Дело не только в недостатке света, а в том, что тьма поглощает тебя, от нее не уйти, она будто живая. Через какое-то время начинаются видения, мозг что-то изобретает, потому что не получает ни малейшей информации. Вокруг танцуют какие-то светящиеся червячки, появляются странные призрачные фигуры, вырастают до невероятных размеров. От них некуда бежать. Абсолютная тишина тоже играет злые шутки, она заставляет придумывать звуки, голоса — что угодно, лишь бы заполнить пустоту.

Я попыталась успокоиться, подумать о своей жизни и попрощаться с ней. Наверное, я пыталась восстановить утраченное чувство собственного достоинства, но это было невозможно, мысли путались, изводили и смущали. К тому же я задыхалась. Как велика эта пещера? Сколько еще воздуха в ней осталось? А вдруг они завалили вход? Смерть от удушья — это худшее, что я могла вообразить. Я не страдаю клаустрофобией, но вот плавать долго, например, не могу: боюсь задохнуться, если опущу лицо в воду. Сын всегда смеялся, что, когда я плаваю, голова храбро торчит вверх, словно у утки, и часто передразнивал, двигаясь за мной и копируя движения.

Именно страх перед удушьем заставил меня двигаться, я села, опираясь на левую руку, и стала ощупывать пространство вокруг. Это помогло; оказалось, я в силах преодолеть всепоглощающую темноту заключения с помощью рук. Я могла дотронуться до стены пещеры позади, там, где стояла вода и все остальное, могла дотянуться до потолка, но впереди и вокруг меня было пусто. Я подалась вперед и ощутила слабый поток воздуха. Если есть доступ воздуху, значит, может проникать и свет.

Я отползла обратно на матрац и легла, чтобы подумать. Немного успокоилась. Мысли изгнали видения, порожденные немой темнотой. Любые действия, простое ощупывание неровных поверхностей успокаивали. Я смогла даже воспользоваться судном, держа его, довольно неловко, левой рукой, потом отодвинула судно подальше и взяла бутылку с водой. Это было нелегко, вода пролилась на матрац, но я справилась, мне удалось немного попить. Хотя я замерзла, во рту было горячо и сухо, как при лихорадке, и я испытала такое наслаждение, словно это было прекрасное белое вино. Я пила, чтобы чем-то занять себя, но обнаружила, что меня действительно сильно мучает жажда после длительного перехода и долгих часов страха. Пила с удовольствием и из-за вкуса воды, и из-за того, что она означала. Если меня бросили умирать — зачем оставлять воду? Да и судно тоже, и туалетную бумагу?

Если вам трудно понять, как много может значить крошечный глоток воды, то, конечно, еще труднее поверить, с каким нетерпением я ждала возвращения похитителей. Я сама с удивлением осознала это, когда забрезжил рассвет. Сначала я заметила слабое очертание собственной руки, потом призрачные тени камней вокруг, огромную металлическую скобу, к которой меня приковали, выход. В пещере не было по-настоящему светло, но, если я могла различать все эти предметы, значит, снаружи был солнечный день. Ощутив прилив энергии, я передвинулась за матрац и плоским камнем нацарапала кое-что на стене. Лео поймет, и это убедит его, что писала именно я. Царапала низко, чтобы можно было прикрыть небольшой кучкой камней. И тут услышала голос от входа.

— Лежать! — приказал он. Я оцепенела.

— Ложись на матрац лицом вниз!

Я повиновалась, и кто-то вполз в пещеру. Я услышала, как что-то резали и рвали.

Меня приподняли, на оба глаза прилепили по большому пластырю, закрепив их длинной широкой липкой лентой от виска к виску. Это был не Никотиновые Пальцы. Я узнала голос человека, который кричал в машине: «Я отвечаю за товар!» Попыталась дотронуться до его рук — их размер дал бы мне представление о его росте, — но он ударил меня так, что я упала лицом на матрац.

— Не пытайся корчить из себя сыщика! И не шевелись, пока тебе не позволят. Если расчувствуешься, не советую плакать: под пластырем будет жечь так, что завизжишь.

Они знали свое дело. Он расковал меня. Я хотела повернуться и растереть запястье и лодыжку, но не посмела.

— Становись на четвереньки и ползи за мной.

Я поползла. У входа кто-то вытянул меня наружу и поставил на ноги. Порыв ледяного пронизывающего ветра, уныло завывавшего вокруг, чуть не затолкал меня обратно. Я ощущала огромное пространство, окружавшее меня, запах снега и даже под пластырем чувствовала ослепительный свет.