Ксения же в свои сорок четыре упрямо и почти без всяких усилий продолжавшая выглядеть на тридцать пять, была доцентом Московского университета, с упоением занималась геологией и минералогией, знала толк в редчайших породах камней и смогла сделать то, что удается не так уж многим – совместить профессию с любимым хобби. Безупречный художественный вкус позволял ей и готовить для слушателей великолепные, почти литературно выверенные лекции, и со знанием дела коллекционировать красивейшие образцы самоцветов, и консультировать российских художников-ювелиров в том, как лучше «подать» яшму, малахит или оникс для того, чтобы подчеркнуть природную красоту камня. Всегда окруженная толпой студентов, коллег, горных специалистов и художников, изящная и невысокая, с тонким разрезом умных серо-стальных глаз и аккуратно причесанной каштановой головкой, она казалась и знакомым, и собственному мужу воплощением того, что зовется «элегантной женщиной» – не синий чулок, упаси боже, и не то, что порой с насмешливым хмыканьем называют «интеллигентка-с», нет! Но – женщина подлинно современная, образованная без занудства, деловая без ущерба для женственности и вполне успешная без всяких «вливаний» со стороны родственников. И если бы еще не это ее безумное увлечение… ох, если бы не это, режиссер Соколовский, не кривя душой, мог бы утверждать, что с женой ему несказанно, абсолютно – и, наверное, незаслуженно – повезло.

Сейчас эта женщина ждала Алексея за красиво накрытым к завтраку столом, пока он, заканчивая приводить себя в порядок в ванной, пытался с помощью доведенных до автоматизма движений вернуть себе привычный душевный комфорт. Тугие, острые струи душа, покалывающие натренированное тело; тщательное касание остро отточенной бритвой загорелой, все еще упругой кожи; быстрый взмах головой с короткой густой шевелюрой, чтобы мгновенно просушить влажные после мытья волосы… Все это давало ему такое физически отточенное, рельефное, почти зримое наслаждение, что он в последние годы решительно отказался от всех форм нецивилизованного отдыха – любимых некогда походов на байдарках с друзьями, диких рыбалок и прочих походно-мужских радостей – в пользу вариантов, когда под рукой в любой момент оказываются горячая вода для бритья и холодная для контрастного душа. Слишком уж он любил это утреннее ощущение легкости, здоровья, ухоженности, бодрости – то ощущение, которое было для него естественным с юных лет его удачливой жизни и которое так нелепо, так предательски подрывалось в последнее время ледяными кошмарами его мертвенно-белых снов.

– Папка, ты скоро? – перекрывая журчание льющейся воды, раздался через дверь голос его дочери. – Я уже не могу больше ждать, очень кушать хочется!

Последнюю часть фразы она произнесла с характерными интонациями старого анекдота, и Алексей улыбнулся, мысленно представив себе – словно нарисовав – Наталью там, за дверью: быструю, нетерпеливую, веселую… Дочь всегда воспринималась им как какой-то непостижимый, космический сгусток энергии, которому он не в состоянии был противиться, и, мгновенно перекрывая краны, он собрался уже было крикнуть в ответ: «Иду!», как услышал спокойный и непреклонный голос жены:

– Ничего страшного, подождешь. Дай человеку прийти в себя после рабочей недели. Ведь сегодня суббота, Татка.

– Суббота, – проворчала дочь, – можно подумать, он сегодня не будет работать… Когда такое бывало?!

В этот миг дверь ванной комнаты распахнулась, и Алексей, образовавшийся на ее пороге все еще с полотенцем в одной руке, второй, свободной, притянул к себе нахмурившееся великовозрастное дитя.

– Ну, вы с мамой тоже в этом плане не сильно-то отстаете. По крайней мере, по выходным дома не сидите, это уж точно, – добродушно укорил он. А потом, отбросив в сторону ненужный ироничный тон, сделал то, о чем мечтал сегодня с самого момента своего пробуждения: крепко уткнулся лбом в Наташкину пышноволосую, русую, нежно пахнущую головку и одними губами, едва слышно сказал: – Ну, с добрым утром, дочь. Я уже соскучился по тебе…

Они сидели втроем в своей светлой, просторной кухне, и Алексей вбирал, втягивал в себя настроение этого дня, словно пытался запомнить его надолго, защититься этими воспоминаниями от впечатлений недавнего сна. Звуки, запахи и цвета, легкое касание взглядов и спокойная забота друг о друге – все здесь было таким привычным, любимым и успокаивающим, что он почувствовал, как внутреннее напряжение отпускает его и жизнь вновь приобретает нормальные, не искаженные унизительным испугом очертания.

Он смотрел и слушал, и ему казалось, что все его прошлое, и настоящее, и будущее сфокусировались сейчас в одной точке, сошлись вместе в неторопливом получасе этого майского утра. Вот тихое, мелодичное позвякиванье – это Ксюша слегка задела резной медной туркой о края любимой чашки мужа, наливая ему кофе. Вспыхнувший вдруг в рубиновой капле вишневого варенья, искрящийся луч солнца. Шорох разворачиваемых Таткой салфеток. Тонкий аромат свежих пончиков, которые Ксения пекла по какому-то старинному, одной ей ведомому рецепту – он считался фирменным в ее семье, и когда Алексей из праздного любопытства однажды попытался выяснить у жены хотя бы состав того, чем она начиняет эти божественные, тающие во рту шарики, та полушутя-полусерьезно заявила: «И не старайся узнать, все равно не скажу. Бабушка говорила, что эти пончики – наши обереги и семья наша будет стоять до тех пор, пока никто не знает их секрета…» «Слава богу, что она не рассказала мне тогда этого проклятого рецепта, в котором я все равно ничего бы не понял, – с внезапным суеверием подумал теперь Алексей. – И пусть все остается по-старому: пончики секретными, сны несбывающимися, а мы все любящими и неразлучными…»

Разговор за столом вертелся о ближайших планах семьи, о мелочах, которые еще нужно будет докупить в дорогу, о незаконченных делах. И всякий раз, видя, как едва уловимая складка недовольства трогает лоб мужа, когда речь напрямую касается подробностей их экспедиции, Ксения старалась тут же переключить внимание на его собственный отъезд.

– Как жаль, что ты возвращаешься раньше нас, – говорила она, ловко обходя суть дела, заключающуюся в том, что Алексея не будет дома неделю, а их с Таткой целых две. – Могу представить себе, как тут все зарастет пылью и как неуютно тебе окажется ждать нашего приезда…

– Да ну, мам, – возражала дочь, с преувеличенной плотоядностью выбиравшая на широком овальном блюде самый золотистый пончик, – что он, маленький, что ли? И потом, ты же знаешь, отец все равно не заметит, убрано здесь или нет, – он же дневать и ночевать будет в своем театре.

Конец тирады она произносила уже с плотно набитым ртом и, разумеется, поперхнулась. Отец с матерью одновременно легонько вскрикнули и принялись наперебой хлопать Наталью по худенькой спине, пока, смеясь и отмахиваясь от них, та наконец не перестала кашлять и не вытерла выступившие на глазах слезы.

– Ну вот, – заявила она, глядя на родителей с нарочитым укором. – Довели маленькую до погибели своими пончиками!

– Маленькая! – шутливо замахнулась на нее Ксения. – Аспирантка, спортсменка, просто красавица… Пора стать посерьезней, милая! Тебе бы уже замужем быть и самой детей пончиками кормить, а ты все моими объедаешься…

– Папа! – торжественно воззвала Наталья к его защите. – Помоги. Мама хочет спихнуть меня замуж, ей надоело меня кормить.

Алексей что-то ответил ей привычно-ироническое, почти не вдумываясь в смысл собственных слов, и продолжал потом смотреть на своих женщин странным, отвлеченным взглядом человека, мысли которого бесконечно далеки отсюда. Он не вслушивался в их традиционно легкие пикировки, в которых звучали какие-то «Петя» и «Вася» – вероятно, очередные безнадежные поклонники Татки, которая училась в аспирантуре того факультета, где преподавала Ксения, полностью разделяла безумную страсть матери к ее оригинальным эскападам и совершенно не собиралась, что называется, «устраивать свою личную жизнь». Он даже и не пытался разобраться в хитросплетениях кафедральных дел, на которые вдруг перескочил разговор увлекшихся женщин, в незнакомых именах и названиях, которыми пестрела беседа. Он просто сидел и смотрел на них – таких родных, таких единственных, таких прекрасных…