«Боже, спаси душу прадеда. Зачем ты превратил ее в бабочку? Бабочка такая слабая и беззащитная. Ее может бросить в реку ветер, может склевать птица. А град? А снег? Куда прячутся зимой бабочки и мотыльки? Боже, сделай дедову душу лесным голубем или медведем. Лучше медведем, люди его уважают и боятся».

Мирошка говорил с богом, и неожиданные, непонятные ему самому мысли всплывали в его голове. Он боялся этих мыслей, но они накатывались, как волны на берег, и не было от них спасения.

Какой бог главный? Этот – в хате, на иконах, или тот, что прячется в лесу и вырезан из высокого дубового кругляка? Мать молится этому богу, боится его, но иногда ходит и к тому, лесному. Ходит украдкой, подарки ему носит. Как он, Мирошка, ни просился, мать ни разу не взяла его с собой к лесному богу. Все-таки, наверное, этот, домашний, бог главнее, ведь лесной стоит под дождем и снегом, с непокрытой головой, стоит днем и ночью, и никто не зажигает перед ним свечку. На лесного бога, конечно же, заползают муравьи, садятся стрекозы… А домашнему богу всегда тепло и уютно.

Вдруг за спиной у Мирошки что-то стукнуло. Он испуганно обернулся – показалось, что из-под печи вылезает домовой Чур, дух мертвых предков. Мирошка никогда не видел его, но говорят, что у Чура на голове рожки, на руках и ногах не пальцы, а копыта.

Но вместо Чура перед Мирошкой стоял стрый Яков, держа в руках лук. На поясе у Якова висел кожаный тул со стрелами. Яков был на шесть солнцеворотов старше Мирошки, но они дружили. Не было между ними секретов. Мирошка обрадовался Якову – страшно было одному в сумрачной тихой хате.

– Кто-то трогал наши борти, – сказал ему Яков. – То ли человек лихой, то ли медведь. Хочешь, Мирошка, меду попробовать? Пошли со мной – проверим, кто в наши борти повадился.

– Пошли, Яков, – не скрывая радости, воскликнул Мирошка. Боги – и домашний, и лесной – уже немного наскучили ему, он боялся их обоих и потому решил скорее уйти в лес, чтобы забыть про богов, не дожидаться их гнева.

Мирошка любил Якова и завидовал ему. Хотел скорее вырасти таким же ловким, сильным, отважным и веселым.

Они вышли во двор. Ярко-белые мелкие щепки валялись на земле. Мирошкин отец все мастерил ез. Бледно-золотой шар солнца, достигнув высшей точки в небе, начал скатываться вниз. Гудели шмели и пчелы.

Яков шел впереди, высокий, гибкий, быстрый. Мирошка чуть поспевал за ним. Зазвенели, запищали, чуя вечер, комары.

Яков, хоть и приходился дядей Мирошке, братом его отцу, жил в их семье. Родители его погибли во время большого пожара, своей семьи он еще не завел, вот и приходилось мыкаться по чужим углам. Мирошкин отец все чаще хмурился, все глубже вздыхал, но пока молчал.

Они шли по лесу, и Яков говорил Мирошке:

– Хочешь, вон в то деревце попаду стрелой? Хочешь, с елки шишку собью?

И стрелял, и попадал в деревце, и шишку сбивал, и весело смеялся. Мирошка вслух восхищался его ловкостью и завидовал ему.

Наконец дошли до бортных деревьев. Жители Горелой Веси ставили на бортных деревьях, каждый на своем, «знамена» – знаки, сообщавшие всем людям в округе, кому принадлежит то или иное пчелиное гнездо. Мирошкин отец обычно вырубал на деревьях две перекрещивающиеся стрелы.

Непростое дело – заманить пчел, этих вольных беспокойных тружениц, в свой улей. Надо немало постараться: обрызгать свою борть настоями пахучих трав и цветов, медом, уксусом. Осторожные пчелы высылают во все стороны разведчиков, которым нужно отыскать для пчелиной семьи жилье. Поселятся пчелы в борти, начнут носить мед, набирать силу, да вдруг придет большой лакомка – медведь со своей загребущей лапой. Против медведя делают подкуры – вкапывают возле дерева острые толстые колья, навешивают вблизи ульев гладкие тяжелые бревна. Тронет медведь бревно лапой, чтобы отбросить его в сторону, а оно возвращается и больно бьет зверя по голове. Ревет медведь, колотит разъяренно лапами по бревну, да бревно, словно живое, отвечает ударом на удар.

Мирошка с Яковом как раз и повстречали такого сластену. С грозным ревом лез он на подкур. С дерева незадолго до этого сняли кору, лапы медведя скользили по голому стволу, но зверь (и кто только научил его?) рвал лапами лесную землю, набирал на когти хвои и песка и снова пробовал взобраться на дерево.

Яков натянул тетиву лука, и стрела со свистом впилась медведю в стегно. Он яростно заревел, свалился с подкура, поднялся во весь рост, угрожающе помахал лапами, но все-таки, забыв про мед, торопливо побежал прочь.

– Будешь знать, как ходить за чужим медом, – смеясь, сказал Яков. – Медведь умнее некоторых людей. Лезет, лезет на дерево – бух! – свалился. Ни стона, ни рева – сам виноват. А вот идет по лесу, шишка с елки упадет, стукнет по лбу – как подскочит медведь, как заревет, как разозлится! Смех, да и только.

Подошли к лесному ручью. Мирошка припал губами к струйке воды, напился. Розовые лучи заходящего солнца мягко освещали полянку, на которой остановились Яков и Мирошка.

По берегу шумливого ручья, продираясь сквозь заросли, добрались до Свислочи. Множество бобров трудилось тут: спиливали деревца, сплавляли их вниз по течению.

– Смотри, – вдруг зашептал Яков и рукой, в которой держал лук, показал на реку. С противоположного берега сюда плыл челн. Светловолосый юноша, стоя на левом колене, сильно и часто греб широким веслом. За спиной у юноши сидели двое мужчин в высоких магерках из белой шерсти, настороженно вглядываясь в приречный кустарник, где затаились Яков и Мирошка.

Челн врезался узким носом в шуршащую осоку. Незнакомцы выпрыгнули на берег, воровато оглянулись, вытащили из челна труп человека и, ломая зеленый камыш, проваливаясь по колено в болотную жижу, торопливо понесли его в глубь леса. Гребец остался возле челна. Через несколько минут мужчины в белых магерках вернулись, оставив труп в лесу. Челн понесся туда, откуда только что приплыл.

Мертвый старик с большой лысой головой лежал на песчаном пригорке. Зеленая муха ползала по морщинистой щеке. Стрела с обломанным оперением торчала в груди.

– Кто его убил? – шепотом спросил Мирошка.

– Люди с того берега, – не сводя глаз со старика, тоже шепотом ответил Яков. – Видал, они привезли труп сюда, на землю нашей общины. Они хотят, чтобы наша община заплатила князю Рогволоду Свислочскому дикую виру. Бежим в весь, Мирошка!

«Дикая вира! Дикая вира!» – понеслось по Горелой Веси после того, как туда прибежали Яков с Мирошкой. Это были страшные слова. Столетние деды вместе с малышами, только что научившимися ходить, услышав эти слова, крепче запирали двери, с опаской поглядывая на потемневшие окна. Из окрестных лесов и болот ползла в весь тревога, казалось, сам воздух был пронизан ею. Голосили женщины. Никто не мог заснуть. Самые смелые мужчины, взяв топоры и рогатины, с которыми ходят на медведя, зажгли возле дубового креста на окраине Горелой Веси костер и уселись вокруг него.

Чем же так напугала всех дикая вира? Не гривнами, которые каждая семья, каждый дым должны были заплатить за то, что на земле общины найдено мертвое тело, а убийца неизвестен. Гривны, как бы ни было трудно, можно отыскать. Страшно было то, что покойник нес проклятие общине и земле, на которой лежал. Коснувшись земли Горелой Веси, покойник как бы отравлял всю эту землю, ее воду и траву. Обычно после этого черный мор валит скотину и людей. Что ни делай: закапывай труп, сжигай, бросай в речку, вези на чужое поле – печать проклятия остается. Раньше, когда еще не было греческого бога, а люди молились деревянным идолам на капищах, в таких случаях приносили в жертву человека и теплая человеческая кровь смывала проклятие. А новый бог, Христос, запрещает лишать человека жизни.

– Надо зарезать черного козла, кровь его разлить в окрестностях веси, а рога закопать под святым крестом, – посоветовал общинникам самый старый житель веси Гнездило. Его дед когда-то слыл колдуном.

Нашли черного козла, при свете костра отрезали ему голову, все сделали так, как научил Гнездило. Тревога немного улеглась.