Молодица уже вся в крови, но удары дьявольской мощи и ярости лишь придают ей сил, и она вихрем кружится перед Камнем. А желтый дым протягивает к танцорам зыбкие щупальца, обнимает, ласкает; женщина так и льнет к нему, кажется, она хочет раствориться, бесследно исчезнуть в зловонном дыму. Вот она опять на виду, и человек в волчьей маске не отстал ни на шаг. Наконец – взрыв дикой, первобытной энергии, каскад неистовых движений, и на самом гребне этой волны безумия она вдруг падает на траву и хватает ртом воздух, и ее бьет крупная дрожь. Силы иссякли. А человек в маске все бьет и бьет, ярость его неуемна, и женщина ползет на животе к монолиту. Жрец (во всяком случае, я счел его жрецом) движется следом в танце и истязает беспомощную женщину. Та корчится, и я вижу на утоптанной траве широкую кровавую полосу.
Наконец женщина добралась до монолита и, задыхаясь от боли и изнеможения, приникла с распростертыми руками и осыпала страстными поцелуями холодный камень. И эта страшная, отталкивающая сцена слепого дикарского обожания подействовала на жреца как удар обухом. Он запнулся на месте и отшвырнул кровавый лапник, а остальные с воем и ревом вцепились друг в друга зубами и ногтями; клочья одежды полетели в стороны. Длинной рукой жрец схватил ребенка и выкрикнул имя божества; в тот же миг плачущее дитя полетело в монолит. На черной поверхности остались комочки мозга.
Холодея от страха, я смотрел, как жрец голыми руками рвет крошечное тельце и мажет кровью столб, как держит над жаровней истерзанный трупик, алым дождиком гася пламя, как озверевшие дикари за его спиной восторженно воют и снова и снова выкрикивают имя своего божества. Потом они вдруг все распростерлись на земле, а жрец торжествующе воздел кровавые руки. Я невольно открыл рот, но из горла вырвался не вопль ужаса, а только жалкий хрип. На вершине монолита восседала огромная тварь, похожая на жабу! Я видел ее плавные до тошноты черты, они колебались в лунном свете, пока не состроились в морду. Огромные мигающие глаза отражали бездну похоти, жадности, скотской жестокости и чудовищной злобы, иными словами, все пороки, доставшиеся сынам человеческим от их свирепых волосатых предков. Подобно городам, спящим на морском дне, те очи вобрали в себя гнусные действа и богомерзкие тайны; то были глаза гада, прячущегося от света дневного в глубинах затхлых и сырых пещер. И эта пакостная тварь, вызванная к жизни свирепым кровавым ритуалом посреди безмолвствующих гор, ухмылялась и моргала, взирая на своих бесноватых почитателей, что застыли в благоговении перед нею.
И тут жрец в звериной маске схватил слабо корчащуюся девушку и безжалостно повернул ее лицом к чудовищу на монолите. А оно сложило губы в дудочку и так плотоядно, так похотливо зачмокало, что в мозгу моем щелкнуло и я погрузился в спасительное беспамятство.
На белой заре я открыл глаза. Изумленно огляделся. Дул утренний ветерок, над поляной как ни в чем не бывало высился угрюмый и молчаливый Камень. Я поспешил к нему. Вот здесь танцоры вытоптали траву, а здесь женщина ползла к монолиту, кровью помечая свой путь.
Ни единого следа! Я с содроганием посмотрел на монолит, вспомнив, как жрец раскроил о него череп похищенного ребенка, – но и там не осталось ужасной отметины!
Сон! Все это – дичайший кошмар. А может?..
Я пожал плечами. Разве бывают сны такой поразительной четкости?
Я тихо вернулся в деревню и, никем не замеченный, вошел в таверну. И в своей комнате сел поразмыслить над удивительными событиями этой ночи. Чем больше я о них думал, тем меньше меня устраивала версия насчет сна. Да, никаких сомнений, это была иллюзия, мираж. Скорее всего, я заглянул в отражение тени минувшего, стал очевидцем действа, разыгравшегося в далекие дни. Но как узнать наверняка? Чем доказать себе, что тот шабаш на вершине столовой горы – сборище призраков, а не кошмарный сон перевозбужденного разума?
И тут словно в ответ полыхнуло в мозгу имя: Селим Багадур! По легенде, именно он, воин и летописец, командовал отрядом, который опустошил Стрегойкавар. Что ж, это вполне похоже на правду. А если так, то с этой выжженной земли он отправился прямиком к Шомваалю и там нашел свою погибель. Я так разволновался, что даже на ноги вскочил, с уст сорвался возглас. Манускрипт! Манускрипт, найденный на теле турка и заставивший содрогнуться графа Бориса! Не рассказывал ли он о том, что увидели в Стрегойкаваре турецкие завоеватели? Что еще могло напугать храброго поляка? И поскольку с тех давних пор никто не искал останки графа, вполне возможно, что лакированная шкатулка с таинственной рукописью все еще лежит под развалинами рядом с прахом Бориса Владинова.
Не теряя ни секунды, я начал собираться в дорогу.
Через три дня я остановился в деревушке в нескольких милях от поля битвы. Восход луны застал меня на вершине холма – не жалея сил, в лихорадочной спешке я раскидывал камни. Работенку я себе нашел каторжную – оглядываясь на прошлое, не возьму в толк, как я вообще с нею справился. Короче говоря, потрудился без передышки до самого рассвета. Когда над горизонтом показался край солнца, я откатил последний камень и увидел бренные останки графа Бориса Владинова – несколько раздробленных костей. А среди них лежала вожделенная шкатулка, вернее, то, во что ее превратили камни и время. За века лак сгнил без остатка.
Дрожа от волнения, я схватил находку и поспешил прочь, а в таверне, у себя в комнате, открыл шкатулку и достал весьма недурно сохранившийся пергамент. А затем и еще кое-что – вещицу, завернутую в шелк. Просто слов не подобрать, до чего мне не терпелось выведать тайны пожелтевшего манускрипта, но усталость взяла свое. Ведь я почти глаз не сомкнул после отъезда из Стрегойкавара. И вот я приказал себе лечь в постель и проспал мертвым сном до самого заката. Поужинал на скорую руку и наконец при трепетной свече уселся разбирать турецкую вязь.
Это оказалось нелегко, ведь я слабовато владел турецким, да и архаичный стиль сбивал с толку. Но я не сдавался и помаленьку разбирал слово за словом, фразу за фразой, – не замечая, как меня гложет подспудно растущий страх. Я не позволял себе отвлекаться даже на минуту, и по мере того, как легенда обретала все более четкую форму, в жилах моих леденела кровь, волосы поднимались дыбом и деревенел язык. В первых лучах рассвета я отложил рукопись, развернул шелк и достал вещицу. Глядя на нее красными от недосыпания глазами, я понял, что изложенная на пергаменте ужасная история – не вымысел, хоть и кажется совершенно неправдоподобной.
Возвращая находки в шкатулку, я понимал, что не будет душе моей покоя и глаз я не сомкну, пока она, утяжеленная камнями, не отправится в глубины быстротечного Дуная, чтобы с божьей помощью вернуться в ад, откуда, несомненно, она появилась. В Иванову ночь под Стрегойкаваром я видел не сон! А Джастину Джеффри еще повезло, что подле Черного Камня он грезил при свете солнца, иначе его больной разум не выдержал бы ночных ужасов. Не пойму, как сам-то я не свихнулся.
Да, это не сон. Я воочию видел отвратительную оргию язычников, уже давно покойных. Они вышли из ада к своему капищу, чтобы свершить мерзостный обряд, как в стародавние времена. Духи поклонялись духу. Уж не знаю, что за гнусная алхимия или безбожное волшебство отворяет врата ада в Иванову ночь, но что это происходит, я видел своими глазами. И в ту ночь на вершине горы передо мною не было ни единой живой души.
Исписанный аккуратной рукой Селима Багадура пергамент поведал мне наконец о том, что обнаружили турецкий полководец и его конники в долине Стрегойкавар. В ужасающих подробностях там излагались богохульственные признания, слетавшие под пытками с губ язычников. А еще я прочел о затерянной высоко в горах сумрачной пещере, где перепуганные турки обнаружили чудовищную жабоподобную тварь, раздутую и колышущуюся. Под псалмы, которые были древними еще во времена юности Аравии, этого гада предали огню и благородной стали, освященной самим Магометом. И даже твердая рука старого Селима дрожала, когда описывала громовые, потрясающие земную твердь вопли и завывания чудовища, каким-то необъяснимым способом умертвившего напоследок полдюжины своих палачей. А маленький идол, оправленный в золото, висел на шее у жреца в волчьей маске, и Селим сорвал его с золотой цепочки.
