– Они ушли? – спросила я.

– Да, они ушли, – ответил Дэвид, начиная раздеваться. Я тоже разделась, молча забралась в постель и откинулась на подушки. Дэвид тоже лег и выключил свет. Мы оба уснули прежде, чем решили, кто же первым нарушит молчание.

На следующий день, пока я завтракала, умывалась и убирала кровать, я все время думала об этом. Мне было совершенно ясно по их лицам, что для Дэвида и Софи это не было случайностью: то, что я видела, продолжалось регулярно и, очевидно, на более серьезной стадии, чем у нас с Виндхэмом. Теперь все встало на свои места: конечно, Софи всегда была поблизости, но вовсе не из-за меня, а из-за Дэвида. И ее визиты стали реже в последнее время, потому что она заполучила его. Я была полностью обезоружена ее откровенным восхищением Дэвидом: все эти замечания, типа: «Где ваш муж-красавец?», казались мне такими же ничего не значащими, как любые другие слова, слетающие с ее прелестных губок. У меня совершенно не было никаких подозрений относительно них обоих, а ведь я не считаю себя слишком доверчивой или легковерной. Просто представить себе невозможно: я еще могла понять, что Софи хочет его, но не то, что он может возжелать ее. Он всегда был таким грубо откровенным по отношению к глупости и бесталанности, а Софи была типичной соблазнительницей, которая обычно вызывала в нем лишь презрение. Никто не воспринимал ее всерьез, так почему он повел себя иначе? Я сама серьезно к ней не относилась: я снисходила до нее, я защищала ее перед другими, вроде Джулиана, Невиля или Виолы, которые смеялись над ней, я считала себя единственным человеком, который заметил в ней природную, инстинктивную обаятельность. Я вспомнила, как старалась хвалить ее и как Дэвид тогда ничего не говорил; теперь я видела, что мои слова не остались для него незамеченными. Ее постоянное присутствие льстило моему тщеславию, а поскольку я считала ее безвредной и не заслуживающей внимания, то была готова видеть в ней только хорошее.

Теперь я поняла, что недооценивала ее. Она не была безвредной, в ней было нечто, о чем я не задумывалась. Мне всегда казалось невероятным, чтобы мужчина полюбил женщину исключительно за красивые глаза или стройную фигуру. Но вот мой пример: я влюбилась в Виндхэма, которого не знала и не понимала, чья личность меня вообще не волновала.

В то утро Дэвид ушел, не сказал ни слова. Мне пришло в голову, что мы вообще с ним больше никогда не заговорим, а будем просто сосуществовать вместе в полном молчании. Такие случаи бывают. Я пыталась все время что-то делать по дому, чтобы не задумываться ни о чем, но время от времени ловила свое бледное отражение в зеркале, глядящее на меня с любопытством. И тогда я впервые поняла: в любом другом веке, кроме нашего, я была бы настоящей неудачницей, которая никогда не вышла бы замуж и в лучшем случае стала бы синим чулком или опорой церкви. В то время, как Софи Брент была бы в средние века на своем месте: созданная для интрижек, страстей и супружеской неверности. Она прекрасно чувствовала бы себя в любом веке. А я еще пыталась жалеть ее!

К обеду Дэвид так и не появился. Флора продолжала спрашивать: «Где папочка?», и я вздрагивала всякий раз, словно он меня по-настоящему бросил. Я следила за ней, сидевшей на своем высоком стульчике, и думала, что бы я делала, останься я по-настоящему одна, на одно недельное содержание.

Паскаль ушла сразу же после обеда на курсы английского языка. С ее уходом я осталась практически в одиночестве, села на кухне и заплакала. Я очень редко плачу, так что даже испугалась: я сидела, дрожа и всхлипывая, пытаясь остановиться. Флора, игравшая в гостиной, пришла посмотреть, что я делаю, и с ее приходом я попыталась собраться с силами. Я встала, решила сделать себе кофе и налила молока в кастрюльку. Когда я зажигала спичку, то сломала ноготь о коробок. Потом я пошла отнести в холодильник бутылку молока, но не посмотрела под ноги и споткнулась о кубики Флоры. Я выронила бутылку, та упала и разбилась, молоко растеклось по всему полу. Увидев это, я забыла о Флоре и снова принялась плакать. Она пробралась ко мне через осколки и лужи грязного молока и обхватила мои колени.

– Не плачь, мамочка, не плачь, – повторяла она и тоже расплакалась из сострадания.

– Все в порядке, Флора, – утешала ее я, потом разжала ее ручки и стала собирать осколки стекла. Я уговорила ее посидеть в уголке, пока я вытру молоко. Бутылка была большая, больше литра, и мне пришлось выжимать тряпку в раковину несколько раз. Я не подумала, что мелкие кусочки стекла могли запутаться в материи, и порезала руки. На ногах у меня были только сандалии, без чулок. Я до сих пор помню то ощущение, когда мои липкие пятки отрывались от кожаных подметок. Я была подавлена и угнетена этими нелепыми мелочами и стояла, размазывая по щекам разноцветные слезы, я насквозь промокла от молока, крови и слез.

Флора привела меня в чувство. Она прижалась ко мне, заплакав навзрыд. Когда в голове у меня прояснилось, я нагнулась и подняла ее на руки, она обняла меня за шею, поцеловала и попыталась вытереть мое лицо, приговаривая:

– Теперь лучше, мамочка, теперь лучше.

Ради нее я была здесь. И ради нее я успокоилась и сказала:

– Да, теперь лучше, мамочка глупая, – и пошла в ванную умыться, вымыть ноги и причесаться. Я пыталась придумать, как провести остаток дня. С двумя детьми особого выбора не было, и я решила пойти в прачечную с вещами, которые никогда не стираю дома: с постельными покрывалами. По крайней мере, это развлечет Флору: она любит прачечную. Я снесла их вниз, сложила их в сетку на коляске Джозефа, и мы тронулись в путь.

Я оставила Джо перед входом в прачечную, а Флору взяла с собой. Она хотела сама сложить все белье в машину, хотя оно было слишком тяжелым для нее, и я помогла ей, но так, чтобы она ничего не заметила. Потом я села и принялась рассматривать журнал, а Флора стала носиться по прачечной, заглядывая сквозь прозрачные дверцы машин и вскрикивая от удовольствия при виде крутящегося белья. Я тоже почувствовала себя лучше среди всех этих тихо работающих машин. Я чувствовала себя, как дома, словно я в Лондоне.

Пока я там сидела, мимо прошла знакомая девушка с корзинкой. Эта полная, с озабоченным выражением лица девушка была замужем за одним из статистов. Я улыбнулась ей, и она остановилась на минутку поболтать со мной.

Когда она ушла, я стала оглядываться по сторонам в поисках Флоры, чтобы дать ей засыпать вторую порцию стирального порошка, и боковым зрением заметила сквозь окно еще одного знакомого человека. Это была Софи Брент, которая как раз захлопывала дверцу своей машины. Я посмотрела на нее: хорошо скроенное коричневое платье, густые волнистые черные волосы, длинные загорелые ноги, красивые зрелые формы… В этот момент Флора тоже заметила ее и выбежала на улицу, крича: «Софа, Софа!». Софи обернулась, и я почти пожалела ее. Флора повела ее внутрь, и ей удалось улыбнуться и сказать:

– О, Флора, рада видеть тебя.

– Хэлло, Софи, – поздоровалась я. Она посмотрела на меня, ее лицо было печально, и даже сквозь загар было заметно, как она побледнела.

– Хэлло, Эмма, – ответила она, и мы уставились друг на друга. Потом я спросила первое, что пришло мне в голову:

– Вы часто сюда приходите?

– Довольно часто, – ответила она и принялась закладывать в машину привезенное белье.

– Я прихожу сюда, – добавила она, – когда больше нечего делать, – и я неожиданно подумала: где же тогда Дэвид? Ее ответ несколько улучшил мое самочувствие, и я решила перейти в наступление.

– Надеюсь, вы нормально добрались до дома, – сказала я, – Виндхэм проводил вас?

– Да, проводил.

– Я так и думала, – заметила я, и мы продолжали смотреть друг на друга, не зная, что сказать дальше. Для меня настоящий конфликт всегда оказывался бессловесным, поэтому я и нахожу театральную драму такой надуманной. Мы конфликтуем, потому что не можем найти общих слов, нам нечего сказать друг другу. Я знаю, что реализм – это еще не все, но для меня то, что выдумано, а не почерпнуто из реальной жизни, ничего не означает. Символы и образы, да, я слышала о них. Но мы с Софи существуем на самом деле, и наш конфликт не отличался бурными обсуждениями. Представляю, какой она меня видит: хитрая, придирчивая, чванливая, и вместе с тем чертовски умная. Вооруженная всеми этими качествами, я осуждала ее своим молчанием.