С кем пьешь сакэ, с тем и друзьями быть.

— Ну раз велит, то я не откажусь,

Хотя сакэ я раньше не пивал.

А потому немножечко боюсь.

— Не бойтесь, эта жидкость — идеал.

Сердюк выпивает содержимое стакана залпом и тут же блюет на пол. Зал при этом взрывается восторженными овациями.

Сердюк:

— Прошу простить…

— Нет, нет, не говорите…

Кавабата дважды хлопнул в ладоши, в комнату вошли и покорно склонились две девушки. Кавабата обратился к ним:

— Еще сакэ. А это (указывая на пол) — уберите.

Музыка изменилась, стала задушевно-томной, и Кавабата исполнил арию:

— Мой друг, мой друг, милейший мой Сердюк.

Я, к сожаленью, наблюдаю, что вокруг

Все прагматизмом, словно тлей, заражено,

Он превращает нашу жизнь в говно.

Зал в этом месте вновь взорвался аплодисментами. То ли смысл слов Кавабаты был созвучен с сегодняшней ситуацией в мире, а потому актуален, то ли зрителей потрясла высокая нота, которую артист взял на слове «говно». Интересно, этот бред действительно написал Пелевин или постарался тутошний режиссер?

Кавабата дождался тишины и продолжил:

— А в древности все было так изящно,

Все так достойно, все так настояще,

Так не желаете ли вы вступить в японскую семью

И выше прочего поставить честь свою?

— О да, конечно, я готов.

О том мечтал я очень долго.

— Раз так, тогда не нужно слов:

Вам самурайское знакомо чувство долга.

Ну что ж, пожалуйста, поспешите,

Сию бумажку без сомненья подпишите,

Что вы клянетесь почитать и «Он» и «Гири»…

Но если что, придется сделать харакири.

Сердюк (в сторону):

— До харакири, я надеюсь, не дойдет (берет бумагу). — Прекрасно, коли так, идет.

С этими словами он подписал подсунутую ему японцем бумагу. Я же тем временем, не особенно надеясь на ответ, спросил у Филиппа:

— Какие гири?

Как ни странно, он знал, о чем идет речь, и в ответ шепнул:

— «Гири» — так у древних японцев назывался долг человека перед самим собой. Это его честь и достоинство. А «Он» — это долг ребенка перед родителями, вассала перед сюзереном, гражданина перед государством, то есть чего-то меньшего перед большим.

На сцене в этот миг раздался звонок телефона. Кавабата снял трубку, выслушал что-то и побледнел как полотно. Затем, бросив трубку, он схватил с пола кривую саблю и запел:

— Звонили из Японии-страны,

Сообщили мне, что мы разорены.

Позора этого снести нам не суметь,

И мы обязаны немедля умереть!

Сердюк (в ужасе):

— А может быть, не надо, Кавабата,

Ведь мы с тобой совсем ни в чем не виноваты?

— Возможно, но ведь есть же в нашем мире

И слово «Он», и слово «Гири».

Я хорошо умею делать харакири,

Без крови и без мук, на «три-четыре».

А вы неопытны совсем еще, Сердюк,

Не сможете, как надо, сделать вдруг.

А значит, должен контролировать вас друг.

И это — я (подавая саблю), смелей, мой друг.

Сердюк (принимая саблю, повторяет вновь):

— А может быть, не надо, Кавабата,

Ведь мы с тобой совсем ни в чем не виноваты?

В этот миг к моему уху склонился уже снова пьяный после буфета дядюшка Сэм (что за странный метаболизм у зайцев?):

— В каком, однако, бурном мире вы жили, Ваше Величество, — прошептал он, дыша перегаром.

— Не знаю, не знаю, я лично жил в несколько другом мире, — возразил я, брезгливо отстраняясь. — Это — художественное преувеличение.

Тем временем Кавабата спел:

— Как исчезают журавли за облаками

Умрем, мой друг.

Сначала вы, а я за вами…

(беря Сердюка за руки и помогая ему направить клинок в живот)

Вы поклялись чтить слово «Он» и слово «Гири».

Так совершите харакири.

«Три-четыре»!

На слово «четыре» Сердюк с обезумевшим лицом воткнул саблю себе в живот, и кровь (надеюсь, искусственная) фонтаном брызнула на сцену. Ноги его подкосились, и он рухнул на пол. И вновь раздался звонок телефона. Кавабата схватил трубку, что-то внимательно выслушал, а потом без всякой музыки заорал:

— Да где же битая? Где битая? Две царапины на бампере — это тебе битая? Что? Что? Да сам ты козел! Говно, мудак! Что? Да пошел ты сам на х…й!

Под громовые аплодисменты занавес вновь закрылся. Публика ликовала. Я же понял лишь то, что ничего не понял. И еще я понял, что дальше смотреть эту «оперу» не желаю. И если уж собрался погулять по городу, то хочу делать это в одиночестве.

— Где тут туалет? — спросил я у Филиппа. Он указал мне направление, и я отправился туда, бросив: — Сейчас вернусь[8].

Но, как только я скрылся в толпе от глаз своих спутников, я тут же сменил направление, и вскоре без труда выбрался на улицу.

Решение пришло мгновенно. Я хочу побывать на какой-нибудь фабрике. Чтобы не привлекать к себе внимания, лететь, пользуясь гравитатом, не стоило. Я уже понял, что способностью этой пользуются лишь в исключительных случаях, когда речь идет об опасности для жизни. Да и, кто его знает, установлены ли соответствующие генераторы близ производственных территорий. Можно и не долететь.

— Ты можешь отвезти меня на ближайший завод? — спросил я водителя, поймав флаер.

— Куда? — переспросил таксист так, словно я сказал какую-то непристойность.

— На завод, на фабрику, на производство…

— Не советую, — отозвался он, глядя на меня с брезгливым неодобрением.

— Так можешь или нет?

— Не всякий согласится везти в такое место.

— А ты?

— Это стоит недешево. — Таксист смерил меня взглядом и уточнил с нескрываемым злорадством: — Это стоит бешеных денег.

— Они у меня есть, — заверил я, забираясь в кабину флаера. — Поехали.

— Как мне надоели извращенцы, — пробормотал таксист, поднимая машину в воздух, и мне показалось, что он хотел, чтобы я его услышал. — Так какой завод вам нужен?

— Любой.

Таксист посмотрел на меня еще более внимательно и, как мне показалось теперь, даже испуганно. Так, словно я предлагал ему среди ночи отвезти меня на ЛЮБОЕ кладбище.

— Тот, который поближе, — уточнил я.

Таксист еле заметно покачал головой, и мы двинулись. Летели молча. Таксист не делал попыток заговорить со мной, а я, чувствуя неприязненное и настороженное его отношение ко мне, тем более.

Только когда мы приземлились возле огромного, мрачного, слабо освещенного строения, состоящего из полусферических куполов, соединенных сетью труб, я бросил… Потому что больше спросить мне было не у Кого:

— И как я туда войду?

— Ну, это уж не мое дело, — скривился водитель. — Без высокого статуса социальной значимости тут делать нечего.

— Ясно, — кивнул я. — Это вход? — указал я на круглое черное пятно в стене ближайшего купола.

— Да, — нетерпеливо бросил он. — Платить-то будем? — Ему явно хотелось поскорее отсюда смыться.

— Сколько? — спросил я, и он назвал такую сумму, что я даже несколько опешил. Но капризы всегда стоили много. Во все века. К тому же сумма убедила меня, что это все-таки не просто каприз, что сюда меня привела некая интуитивная догадка и именно тут я обнаружу нечто чрезвычайно для себя важное… Я отсчитал названную сумму и отдал ее. Водила поспешно спрятал деньги в карман.

— Если ты подождешь меня тут полчаса и увезешь обратно, получишь в два раза больше, — заявил я.

На лице водителя появилось выражение мучительного раздумья.

— Ладно, — сказал он наконец. — Полчаса, и ни минутой больше.

— Что тут хотя бы производят? — спросил я еще.

Водитель молча пожал плечами, всем своим видом показывая, что вести разговор на подобные темы он не намерен. Я вышел из псевдолета и направился к зловещему куполу. Поравнявшись с ним, я вытянул вперед руку, и пятно, оказавшееся такой же, как в космических кораблях, диафрагмой, раскрывшись, впустило меня.