— Ну и что в этом нового?

— А то, что atar a las ratas дает Satarsa la rata — крыса Сатарса.

— Сатарса?

— Это имя, но все имена обособляют и определяют. Теперь известно, что есть крыса по имени Сатарса. У них, конечно, у всех есть имена, но теперь есть одна, которую зовут Сатарса.

— Ну и что тебе это дает?

— Пока не знаю, но я продолжаю. Ночью я решил попробовать наоборот: переиграть «связать» на «развязать». И когда я подумал о том, чтоб развязать их — desatarlas, — я прочел слово с конца, и это давало sal, rata, sed — «соль», «крыса», «жажда». Совсем новые вещи, гляди-ка, — жажда и соль.

— Не такие уж новые, — откликается издали Йарара. — Разве что встречаются на пару.

— Положим, — говорит Лосано, — но они подсказывают путь, возможно, это единственный способ разом покончить с крысами. Так, через игру: палиндром — и ни морд, ни лап!

— Не стоит так быстро кончать с ними, — смеется Илла. — На что мы тогда будем жить?

Лаура приносит первый мате, замирает, легонько прислонившись к плечу Лосано. Мулат Илла опять думает о том, что Лосано чересчур увлекается этими играми, что как-нибудь он зарвется, перегнет палку, и все тогда полетит к чертям.

Лосано также размышляет, готовя арканы из кожи, и, когда они остаются одни с Лаурой и Лауритой, заговаривает с ними, говорит, обращаясь к обеим, словно Лаурита тоже его понимает, и Лауре приятно, что он включает и дочь в разговор, что они втроем чувствуют себя ближе друг к другу, пока Лосано рассказывает им о Сатарсе и о том, как посолить воду, чтобы покончить с крысами.

— Чтобы связать их по-настоящему, — смеется Лосано. — Любопытно, в первом палиндроме, который я узнал в своей жизни, уже говорилось о веревке, не знаю, кто там имелся в виду, но, может, уже тогда это была Сатарса.

— Кажется, ты говорил мне об этом в Мендосе, я уже подзабыла.

— Маниа — как веревка каинам, — произносит Лосано размеренно, почти нараспев, для Лауриты, которая заливается смехом в колыбельке и играет со своим белым пончо.

Лаура соглашается, в этом палиндроме и впрямь говорится о веревке, но в качестве ее здесь фигурирует мания, которая вдобавок приписывается Каину и ему подобным.

— А-а, — бросает Лосано, — вечные условности, чистенькая совесть во всей истории от начала времен, хороший Авель и плохой Каин, как в старых ковбойских фильмах.

— Про парня и бандита, — почти ностальгически вспоминает Лаура.

— Впрочем, если б создателя этого палиндрома звали Бодлер, маниакальность — читай: демоничность — не имела бы отрицательного значения, совсем наоборот. Помнишь?

— Немного, — говорит Лаура. — Род Авеля, ешь, пей и спи, господь внимает тебе благосклонный.

— Род Каина, пресмыкаясь живите, и в подлости мрите в трясинах.

— Да, а в одном месте говорится что-то вроде: Род Авеля, прах твой удобрит дымящуюся землю, а потом: Род Каина, дорогами влачи в отчаянии семьи, кажется, так…

— Пока крысы не пожрут твоих детей, — почти неслышно заканчивает Лосано.

Лаура прячет лицо в ладонях, она так давно научилась плакать беззвучно и знает, что Лосано не станет ее утешать, а вот Лаурита — да, Лаурите кажется забавным этот жест, и она смеется, пока Лаура не опускает рук и не корчит заговорщицкую мину. Наступает время мате.

Йарара считает, что мулат Илла прав, что как-нибудь блажь Лосано положит конец этой отсрочке, во время которой они хотя бы вне опасности, по крайней мере живут с людьми в Калагасте, хоть и не двигаются с места, ибо это единственное, что им остается в ожидании, пока время немного вытравит воспоминания о той стороне и пока те, с другой стороны, тоже подзабудут, что не смогли схватить их и что в каком-нибудь затерянном месте они еще живы и потому виновны и потому назначена цена за их головы, в том числе и за голову бедного Риоса, сорвавшегося с откоса уже столько времени тому назад.

— Все дело в том, чтоб не идти у него на поводу, — размышляет Илла вслух. — Не знаю, для меня он всегда — главный, есть в нем это, понимаешь, уж не знаю, что именно, только есть, и этого мне достаточно.

— У него заскок от учебы, — говорит Йарара. — вечно думает о чем-то или читает, оттого вся беда.

— Может быть. Не пойму, в чем тут дело, Лаура тоже ходила на факультет, а ведь с ней все в порядке. Я думаю, это не от учебы, он бесится оттого, что мы торчим в этой дыре, да еще из-за того, что случилось с Лауритой, бедная девчушка.

— Отомстить, — говорит Йарара. — Отомстить — вот чего он хочет.

— Все мы хотим отомстить, одни — солдатне, другие — крысам, где уж тут иметь трезвую голову.

Илла вдруг понимает, что блажь Лосано ничего не меняет, что крысы продолжают существовать и ловить их совсем не просто, что жители Калагасты не рискуют заходить далеко, потому что помнят истории со скелетом старика Мильяна и с рукой Лауриты. Но даже и они помешаны на этих крысах, особенно Порсена со своим грузовиком и клетками, а те, с побережья, и датчане, — те уж и вовсе психи, швыряют деньги на крыс, поди узнай зачем. Так не может долго продолжаться, любой дури порою приходит конец, Лосано сам однажды сказал: событие — и ты бос, и тогда снова голод, в лучшем случае — маниока, мрущие дети со вздутыми животами. А потом уж и вправду быть психами.

— Уж лучше быть психами, — говорит Илла, и Йарара глядит на него с удивлением, а потом смеется, почти соглашаясь:

— Главное — не идти у него на поводу, когда он заводится с этой Сатарсой и солью и прочими штуками, все одно ничего не изменишь, а он всегда будет лучшим охотником.

— Восемьдесят две крысы, — говорит Илла. — Он побил рекорд Хуана Лопеса, у того было семьдесят восемь.

— Не трави душу, — отзывается Йарара, — я вон едва тридцать пять набираю.

— Вот видишь, — говорит Илла, — видишь, во всем, с какой стороны ни глянь, первым всегда будет он.

Никогда не узнаешь толком, откуда берутся новости: вдруг оказывается, что в лавке турка Абада кто-то о чем-то сообщил, источник называют редко, но люди здесь живут так обособленно, что вести для них как порыв западного ветра, только и приносящего немного свежести и временами дождя, — ветра редкого, как новости, и слабого как дождь, что едва ли спасет посевы, всегда желтые, всегда чахлые. Новость, даже плохая, помогает не падать духом.

Лаура узнает ее от жены Абада, возвращается на ранчо, рассказывает тихо, словно Лаурита может понять, протягивает еще один мате Лосано; тот не спеша посасывает его, глядя на пол, по которому медленно ползет в сторону очага черный таракан. Двинув ногой, он давит таракана, допивает мате и не глядя возвращает сосуд Лауре, из рук в руки, как уже столько раз возвращал столько всего.

— Надо уходить, — говорит Лосано. — Если это правда, они будут здесь очень скоро.

— И куда же?

— Не знаю, и никто здесь не знает, они тут живут так, словно, кроме них, нет на земле людей. На грузовике, на побережье, думаю, Порсена не будет против.

— Как в анекдоте, — говорит Йарара, скручивая сигарету неторопливыми движениями гончара. — Ехать вместе с крысиными клетками, ну и дела. А потом?

— Потом еще проще, — отвечает Лосано. — Но для этого «потом» нужны деньги. Побережье вам не Калагаста, придется платить, чтоб нам дали пробраться на север.

— Платить, — подхватывает Йарара. — До чего же мы дошли — менять крыс на свободу.

— Зато они меняют свободу на крыс, — отрезал Лосано.

Илла, который в своем углу упрямо и тщетно латает сапог, откликается смехом, похожим на кашель. Еще одна игра слов, но порой Лосано бьет прямо в яблочко, и тогда кажется, что он прав, когда как одержимый крутит и выворачивает все наизнанку, смотрит на мир с какой-то своей точки зрения. Колдовство бедняка — назвал это как-то Лосано.

— Еще вопрос — как быть с девчушкой, — говорит Йарара. — Мы не можем лезть с нею в горы.

— Точно, — отвечает Лосано, но на берегу можно сыскать рыбака, который доставит нас подальше, это уже вопрос удачи и денег.