— Я скоро вернусь. Я обязательно вернусь. Прошу тебя, не забывай меня, Розалинда.

Она ничего не ответила, только повернула голову, чтобы посмотреть возлюбленному в глаза, и, словно мать, подняла руки, чтобы притянуть его лицо к своему. Мне стало не по себе. Что я здесь делаю? Я быстро повернулся, чтобы не видеть их поцелуев, и поспешно пошел туда, откуда пришел. Я намеревался провести всенощную молитву в часовне, но вместо этого сотворил ее здесь, в моей келье, что находится в башне, и впервые за много лет я поступил так из-за девочки и мальчика, стоящих под сказочным деревом.

Прошло три года, прежде чем мне удалось увидеть их опять, и снова это было в декабре, но на этот раз стоял ужасный холод и дул сильный ветер с моря. Только к вечеру я выбрался в часовню из-за того, что целый день провел в беспокойстве и страхе, вызванном разыгравшимся штормом и озадачивающим сном, в котором я видел, как огромная огнезеленая волна высотой с башню, похожая на чудовище с дьявольским взглядом и белыми клыками, перекатывается через слабеющее тело Иоанна. Когда она уже была готова сомкнуться над безжизненным лицом юноши, я проснулся в ярости и с криком, который отдался громким эхом в моей келье. На душе было мрачно, но вечером, поставив свечу в нишу и расположившись, как обычно, неподвижно перед алтарем, я успокоился и стал прежним богомольцем, лишь увеличив усердие моих молитв.

Непонятно, как я смог услышать ее легкие шаги сквозь звуки завывающего ветра, но я точно услышал их и, повернувшись, увидел очертания девочки в проеме двери. Как она была красива, эта Розалинда! Став выше ростом, она выглядела уже как молодая девушка, хотя ангельским личиком, уверенностью, которая придавала ее стройной фигуре крепкую упругость, она напоминала скорее серебристую березку, которая гнется, но никогда не сломается — даже в бурю. На щеках у нее горел легкий румянец, а из-под упавшего капюшона голубого плаща выбивались темные пряди. На ней была темно-малиновая юбка, а в ложбинке на шее блестел драгоценный камень. Могло показаться, что смуглая кожа свидетельствовала о ее деревенском происхождении, но она явно не была крестьянской девушкой. Какое-то время она стояла грациозно, словно королева, затем сделала реверанс и наклонила голову. Трепет и смущение промелькнули в ее глазах, когда она распрямилась, и я поинтересовался, не думает ли она, подобно Иоанну в ту первую ночь, что я тоже видение или сон. Правда, я не стал дожидаться, пока она ответит мне, и взглянув на нее, сразу понял, как нам надо действовать.

— Шторм, начавшийся сегодня вечером, самый ужасный из всех, которые случались с тех пор, как была построена эта часовня, — сказал я, — а судно Иоанна, возможно, скоро прибудет в залив. Давай, если ты не боишься, спустимся к берегу и посмотрим в лицо шторму? Безопасность Иоанна зависит от тебя.

Она даже не поинтересовалась, откуда я знаю об этом, хотя я, конечно, рассказал бы ей, если бы она спросила. Но она просто кивнула головой, повернулась и пошла навстречу шторму, из которого явилась. Я последовал за ней, и мы спустились с холма вместе.

— Иоанн ушел в море сражаться с испанцами, — заговорила она вдруг. — Его нет уже три года.

— Ты помнишь о нем?

— Его просто невозможно забыть, — гордо ответила она.

Нас подхватил порыв ветра, и мы снова замолчали. Поддерживая друг друга, мы с трудом прокладывали путь к берегу. Волны оглушительно накатывались на берег, разгоняемая ветром пена огнем обжигала наши лица, и к, тому, же было ужасно холодно. Облака, будто гигантские кони, мчались галопом, растаптывая появляющиеся на небе звезды. Мы присели за выступ скалы и, время от времени поглядывая на море, переговаривались.

— Глубоко под морем погребен целый лес, — сказала Розалинда. — Рыбаки приносят в сетях рога оленей. В лесу совершенно тихо, но из-за шторма наверху там слегка колышется вода. И я слышу звук церковного колокола в лесу. Мы бы услышали его, если бы ветер не завывал так громко. Когда-то охотники, проезжая на конях по этим лесам, трубили в свои рога, точно так же, как когда-то Иоанн в лесу Берри-Померой.

— В том лесу есть замок, построенный на холме, — сказал я.

— Я живу там, — просто ответила она.

— И недавно оттуда я видел дом на ферме, окруженный садами. Его окна выходят на зеленый холм, где пасутся овцы.

— Это дом Иоанна, — сказала девушка. — И до того, как он уехал, он пас овец на том холме.

Там, в темноте бури, частично из того, что сказала Розалинда, частично подключив мое собственное воображение и интуицию, я воссоздал историю, которую рассказываю теперь. Позднее кое-что из нее подтвердилось из разговоров деревенских жителей и кое-что пришло ко мне той ночью, серией образов настолько ярких, что я уже не мог сомневаться в их реальности, как не приходилось мне сомневаться в образе отшельника Иоанна, открывающего глаза при видении горечавок.

Первым образом, увиденным мною, была молодая девушка, выглядывающая из высокого окна башни замка. Внизу мерцала весенняя зелень деревьев, и там, под морем листьев, она могла слышать звуки охоты. Она положила подбородок на руки и посмотрела вниз, на качающиеся зеленые верхушки деревьев, со здесь и там рвущимися к свету остроконечными кронами цветущих диких вишен, и они показались ей мечущимися зелеными волнами, пенящимися и прекрасными. И, там, внизу, в глубинах этого моря, шла охота. Солнце согревало ее лицо, и, возможно, девушка немного размечталась, но звук охотничьего рожка разбудил ее. Он был серебристо-чистым и словно звучал совсем рядом, его мелодия отозвалась болезненным уколом в ее сердце.

Кто выйдет на холм? Житель моря из его глубин, восседающий на белом коне? Белокурый охотник? Принц, прорвавшийся сквозь шиповник, чтобы разбудить Спящую Красавицу в замке. Щеки девушки разгорелись, и глаза сияли, когда она всматривалась и вслушивалась. И вот листья раздвинулись — и он выехал из этого зеленого моря, загорелый юноша на пестром пони. Он был одет в плащ из овечьей шкуры, а через плечо его был перекинут охотничий рог. Юноша пел, поднимаясь по зеленому склону под стеной замка, но не смотрел вверх. На подоконнике рядом с Розалиндой стояла ваза весенних цветов — горечавки и пролески. Она вытащила их из вазы и бросила вниз, на всадника, когда он проезжал под окном.

Он встряхнул головой, совсем как молодой жеребенок сделал бы это, если бы влажные цветы упали на него, остановил своего пони, и посмотрел вверх, смеясь. Но, увидев в окне девушку, он перестал смеяться, впрочем, как и она. Целую минуту они смотрели друг на друга в безмолвии, и только потом юноша спросил:

— Как тебя зовут?

— Розалинда.

— А меня Иоанн.

Этого было достаточно. Уже лишь тем, что они сказали свои имена, они дали друг другу обет верности.

— Ты знаешь Беверли-Хилл? — спросил он ее.

— Это тот холм с полуразрушенной каменной стеной на вершине? Кто-то строит там маленький дом из ее камней.

— Это я строю пастушью хижину, — сказал Иоанн, — и я буду там на закате с моими овцами.

Охапка горечавок рассыпалась по гриве его пони. Уже больше не глядя на девушку, он сделал из них маленький букет и привязал его к своему плащу, затем он ускакал прочь, туда, вниз, в море зеленых листьев, и Розалинда услышала звук его рожка, затихающий вдали.

На закате следующего дня она пришла в Беверли-Хилл, лишь только чайки полетели, домой к морю, и, скрытые серой каменной стеной пастушьей хижины, которую он строил, они немного поболтали, а затем поцеловались. Тот поцелуй так расхрабрил их, что после они уже ездили по округе вместе — он, на своем пестром пони, и она, на своем гнедом скакуне. Они оба выросли без матерей, и их занятые отцы едва ли знали о том, что делают их дети. Если кто-то и встречал их, то предпочитал помалкивать.

У них было два любимых места встречи — Беверли-Хилл и часовня святого Михаила, где, как казалось, однажды во сне он видел монаха-отшельника. Он всегда любил эту часовню и открыл ее очень давно, когда был еще маленьким и убежал из дома после того, как его суровый и нелюбящий отец избил его без всяких на то причин. Тогда у него возникла смутная идея бежать к морю, но когда он добрался до побережья Торре и увидел часовню на холме, то забрался туда, чтобы посмотреть, что там внутри. Внутри часовни было мирно и тихо, и он сел там отдыхать, и из той тишины каким-то образом к нему пришло осознание того, что время уходить в море еще не наступило. Что оно придет позже. Что теперь он должен идти и терпеть несправедливость своего отца и его нелюбящий дом. И он вернулся и мрачно терпел до тех пор, пока встреча с Розалиндой не наполнила его жизнь радостью.