— Да, — сказал аббат.

А тем временем Стелла и Ходж сидели возле старины Сола в уголке, у очага на кухне Викаборо. И Стелла занималась вышиванием по канве. Теперь Сол больше никогда не покидал этого уголка, разве только когда ложился спать. Во время недавней холодной мокрой погоды он вдруг быстро и окончательно поддался своей немощи — старость свалила его, как буря валит старое искривленное дерево. Он не мог ни подняться, ни сесть без посторонней помощи, и отец Спригг переносил его наверх, в постель, на руках, как ребенка. Доктор Крэйн сказал, что старик уже никогда не поправится; судя по всему, Солу гораздо больше восьмидесяти. Отец и матушка Спригг философски восприняли это сообщение и наняли нового пахаря, а теперь ухаживали за Солом, как ухаживали бы за старым преданным псом, одряхлевшим у них на службе. Они были добры, сожалели, что он заболел, но все это было естественным ходом вещей, и они не слишком терзали себя по этому поводу. Так же, как и сам Сол. В углу, у очага было тепло, он все еще мог наслаждаться едой, и так часто видел смерть, что воспринимал ее как нечто само собой разумеющееся. Она была чем-то обычным, что случается всегда, как сев и жатва, чистка сада и снег — и так оно и было на самом деле.

Но Стелла воспринимала это иначе. Никто не сказал ей, что Сол умирает, однако она знала, что рано или поздно это произойдет, и была раздосадована и подавлена, так же как досадовала и скорбела, слушая те последние главы Евангелия. Поэтому, вышивая по канве, готовя уроки или вынимая косточки из изюма для кексов или пудингов, она подвигала свой стул в уголок у очага и всегда садилась подле Сола, пока делала свою работу. А иногда она просто беседовала с ним и рассказывала что-нибудь. Стелла сомневалась, что он так уж сильно внимал ее рассказам, но знала, что ему нравится, когда она сидит с ним. Она поглядывала на него и видела, что лицо старика смягчалось от нежности, а глаза сияли от удовольствия. Она смутно сознавала, что его развлекало ее сострадание. Он рассматривал его так же, как рассматривал редкие вспышки раздражения в детстве — это было всего-навсего проявление зеленой молодости, которая у него уже закончилась.

И все же Стелла не могла представить себе, что когда-нибудь станет философски относиться к событиям, которые случаются с другими людьми. Свои собственные небольшие удары судьбы она воспринимала с достаточной готовностью, подсознательно ощущая в себе наличие большого запаса сил, но удары судьбы, которым подвергались другие люди, заставляли ее униженно досадовать на свою собственную беспомощность. А здесь был старина Сол, день ото дня все более скрючивавшийся от своего ревматизма, и она ничего не могла сделать, чтобы распрямить его. И скоро он умрет, совсем уйдет от них всех, и если ему там не понравится, у нее не будет возможности сидеть рядом и заботиться о его покое.

Уход Сола будет в каком-то смысле хуже, чем уход Захарии, поскольку Стелла знала, что Захария в один прекрасный день все-таки вернется, а вот Сол уже не вернется никогда. Захарию пронизывала до костей его собственная боль, Стеллу пронизывала боль за других, но оба они теперь явственно ощущали все нарастающее жгучее прикосновение судьбы.

— Пусть все будет как будет, — неожиданно с добротою в голосе сказал Сол. Он то и дело ронял эти таинственные замечания, довольно глядя на огонь или на Стеллу своими яркими черными глазами. Она не понимала его, а у него не было слов, чтобы объяснить то, что он знал. Именно спокойствием, с которым он переносил страшный удар судьбы, обрушившийся на него, он мог обнаружить свое врожденное знание того, что Руки, Которые обрушили это на него, были Руками любви.

— И пусть это, понимаешь ли, будет сочельник.

Последние слова она поняла. Она была весь день в мятущемся состоянии из-за старины Сола и из-за того, что Захария так и не вернулся домой. Но это было неправильно. Рождество не годилось для настроений. Рождество было, как звезда, упавшая на землю, — оно было чудом. И если вы уделяли ему должное внимание, вы были так поражены, что не могли уделять внимание ничему другому.

Стелла подняла глаза и рассмеялась, а затем критически оглядела комнату — готова ли она принять праздник Рождества. Сол тоже поглядел вокруг с довольным смешком. Теперь предрождественская суета поражала его, ведь он смотрел на нее в последний раз. И не столько поражала, сколько смешила. В другие годы комичность происходящего не приходила ему в голову, тем более что Сол всегда сам был частью общей суеты. Теперь же, изъятый из нее, собираясь покинуть этот мир, старик видел, как смешно было то, что Падающую Звезду люди собирались приветствовать всей этой пищей и зеленью.

Большая, похожая на пещеру, кухня выглядит чудесно, думала Стелла, и неудивительно, ибо она и матушка Спригг трудились над ней в течение трех дней. Елки и остролист украшали кухонный шкаф и все свободные ниши и полки, а на дедовских часах лежала ветка тиса с дерева на Беверли-Хилл. Ветка, срезанная с омелы Герцог Мальборо, свисала с центральной перекладины. Большой стол, придвинутый к шкафу, был весь уставлен едой. Позади рядами громоздились пироги из крольчатины, пироги из баранины, студень из свиных ножек, круглый ломоть холодной говядины и огромный красиво отрезанный окорок, облепленный бурым сахарным песком. Впереди лежали яблочные пироги, сладкие пирожки, выпивка, девонширская сдоба, шафрановый кекс и горкой стоящие блюда с девонширскими сливками и засахаренными фруктами.

Была готова и большая заздравная чаша с черпаком, а деревянное блюдо, обрамленное остролистом, стояло в ожидании рождественского хлеба. На стол выставили эль и сидр, и сливовое вино приготовления матушки Спригг, и самбуковое вино, и терновую сливянку. Все дни сочельника, Рождества и дня подарков дверь Викаборо была гостеприимно распахнута для всех гостей, будь то ангел, принц или соседний крестьянин. Неприязнь отца Спригта к бродягам на Рождество испарялась. Самого низкого негодяя в этот день привечали, отогревали и кормили, как родного.

Но праздничная суматоха еще не наступила, и Стелла с Солом сидели на кухне одни. Огонь в очаге был слабым, в пепле румянились яблоки для заздравной чаши, в настенной духовке румянился рождественский хлеб, а по кухне расползались восхитительные теплые ароматы. Было так тихо и спокойно, что тиканье дедовских часов казалось чересчур громким. Можно было различить даже шелест оседающего пепла, мышиный шорох в углу и постукивание иглы Стеллы о маленький зубчатый наперсток. Она торопилась со своей вышивкой, потому что собиралась подарить ее Захарии. По краю она уже вышила гирлянду изящных яблонек и вьющихся повсюду странных птиц, а в середине должен был быть фрегат, несущийся на всех парусах, и снующие вокруг него дельфины и чайки. Когда она закончит, то вставит вышивку в рамку, и Захария получит картину, которую можно повесить на стену. Но девочка чувствовала, что поставила перед собой слишком трудную задачу. Работа пошла бы гораздо лучше, серьезно размышляла она, если бы у нее была настоящая хорошая шкатулка для рукоделия с мотками ярких ниток и настоящий серебряный наперсток.

— Стелла! Стелла! Том Пирс только что въехал во двор, а с холма спускаются доктор и какой-то незнакомый господин.

Это была матушка Спригг, взывающая сверху. Час тишины закончился, и началось Рождество. Стелла и Сол глянули друг на друга, и глаза их засветились. Затем Стелла быстро собрала свою работу, спрятала ее в шкафчик под диваном у окна и заботливо разгладила складки нового платья, которое матушка Спригт сшила ей на Рождество. Платье было из мягкой серой шерсти, украшенной красными розочками. Стелла надела на него новый белый передник.

В кухню шумно вплыла матушка Спригг, розовая и улыбающаяся, приятно благоухающая лавандой, которую она всегда держала меж складок своего лучшего зимнего платья из темно-малиновой шерсти, а за ней — отец Спригг, громко шелестящий своим воскресным костюмом. Затем со двора вошла Мэдж, за ней Том Пирс, и тут же у открытой парадной двери раздался громкий стук.