Сам он проповедей никогда не сочинял. При нем всегда была одна очень полезная книжечка, в которой содержалось по нескольку поучений на каждое воскресенье в году, включая особый рождественский раздел. Читал отец Эш проповеди из этой книги так быстро, что никому не удавалось разобрать ни слова. Впрочем, никто и не старался понять услышанное. После песнопений под жуткую музыку оркестра люди так сильно уставали, что во время проповеди предавались сладкой дремоте. Священник Эш не возражал против этого. Он и сам с удовольствием задремал бы, но кто бы тогда читал поучение?

Время от времени священнику приходилось будить своего писаря Джоба Стенберри. Делал он это так. Перегибался через край кафедры и с силой опускал на лысую голову писаря свою книгу с поучениями. Звук при этом был такой, что будил всех. И удар книги по голове писаря уже давно стал сигналом к тому, чтобы все очнулись от забытья и пропели последний гимн.

Иногда Захарии хотелось узнать, что думают об этой, на его взгляд, весьма странной церковной службе доктор и Стелла… Впрочем, Стелла была воспитана на этой службе и вообще ничего не думала о ней в религиозном смысле. Воскресная церковь ассоциировалась для нее только с шумным и веселым собранием, на котором нужно появиться в лучшем платье, и с воскресным жареным мясом. Она совсем не думала о том, что во время службы в церкви на Гентианском холме человек должен стремиться к общению с Богом. Ей казалось, что Бога нечего искать, он и так везде, а больше всего Бога не где-нибудь, а в Беверли Хилл. Когда свет падает с неба, это означает, что к людям спускается Господь. Все просто, как орех.

У доктора на этот счет были несколько иные — более взрослые мысли. Ему казалось, что глядя на изящные колонны, уходящие ввысь от скамей, и произнося слова псалмов и коротких молитв, — такие древние и милые слова, — можно ухватиться за конец вечной нити поклонения, протянувшейся через бусы множества лет. Эта нить может быть затеряна во временах язычества или равнодушия, но она не порвется до тех пор, пока на земле живет хоть один человек, который помнит о Боге.

Последний гимн перед поучением закончился мощной и резкой концовкой. Музыканты набрали в рот побольше воздуха и в условленный момент выдали оглушительный последний аккорд на своих горнах, тромбонах, кларнетах, трубах, флейтах, скрипках и виолончелях, что Захария даже зажмурился.

Все присутствующие утомленно откинулись на спинки своих скамей, но улыбались с чувством исполненного долга. Затем Джоб Стенберри подал всем сигнал. Он сложил руки на груди и закрыл глаза.

Священник Эш, стоя на своей кафедре, прокашлялся, поправил на носу очки, придвинул к самым глазам книгу поучений и начал читать в своем обычном нечленораздельно бешеном темпе. Доктор Крэйн, не долго думая, сомкнул глаза и вздремнул. Но Захария, несмотря на бессонную и тяжелую ночь, спать не хотел. Наоборот, сознание, которое до этой минуты было смутным, неожиданно прояснилось. Он поднял свою соломенную подушечку с пола на скамью и сел. В таком возвышенном положении он мог увидеть семью из Викаборо на противоположной от прохода стороне.

Вернее, ему удалось различить только лысую макушку отца Спригга, серую шляпку матушки Спригг и пустое пространство между ними. Со своего места Захария не мог видеть Стеллу, но зато он хорошо представил себе ее… Вот она сидит на своей соломенной подушечке, сложив руки в белых перчатках, и на ее вытянутом личике, похожем на лицо очаровательного эльфа, застыло самое серьезное выражение. О чем она думает? Наверно, о тисе, который растет на Беверли Хилл. Его ягоды в полумраке светятся, как лампочки… Совсем так же, как во мраке его вчерашней ярости светились огоньки триумфа.

Эта ярость была, в сущности, первой настоящей яростью в его крайне мягкой и чувствительной жизни. Захария осознавал, что ярость его была направлена на силы зла. На те темные силы, которые нещадно преследуют людей в течение всей их жизни и многих настигают тем оружием, которое в данный момент подвернется под руку: мором, голодом или штормом, не оставляя жизнь ни «богатым, ни бедным, ни молодым, ни старым». Прошлой ночью он дал бой этой злой силе, проявившейся в обличье шторма. Он выступил на защиту людей, которых швырнуло на скалы, которым грозила неминуемая смерть в разбушевавшемся море. Это было вчера. А сегодня злая сила поменяла облик и превратилась в огромную армию, боевые подразделения которой сейчас выстраиваются по ту сторону Ла-Манша.

Захария сказал Стелле, что не испытывает ненависти к французам, и не солгал. Во-первых, их кровь текла в его жилах, а во-вторых, он вообще не был способен на это чувство. Однако ярость, которая еще жила в нем, была теперь направлена против той армии точно так же, как вчера она была направлена против стихии шторма. Только на этот раз в опасности находилась отнюдь не команда неизвестного ему корабля, а Стелла…

«На защиту всего того, что дорого вам…»

Да, вот в чем источник его триумфа — в любви. Люди, которые вчера бегали по берегу вместе с ним, настолько любили род человеческий, что не побоялись рискнуть своими жизнями, чтобы спасти жизни нескольких его представителей. Совсем как Торрские монахи и Розалинда из рассказа доктора.

Захария понимал, что его любовь к Стелле настолько сильна, что он не побоится добровольно вернуться в тот ад, из которого уже выбрался один раз. Он вернется туда, чтобы попытаться защитить ее. Возможно, это выглядит смешно. Он не настолько глуп, чтобы всерьез предполагать, что возвращение к исполнению своего долга одного гардемарина испугает армию французов.

Темная сила вновь и вновь захлестывала маленькие лампочки любви. Но время от времени он все-таки видел их. Когда одна погружалась в пучину, ей на смену загоралась другая. И он знал, что пока будет гореть хотя бы одна такая лампочка, тьма не сможет восторжествовать.

«Мы приглашаем добровольцев…»

Теперь он знал, что ему делать. На борту того ужасного корабля его сломали. Спокойствие он обрел, работая на мельнице. Потом встретился с доктором. Как сказал Гамлет? «Готовность это все».

И Захария поднялся с соломенной, подушки, на которой было очень неудобно сидеть, опустился на пол, откинулся на угол скамьи и заснул.

Двое молодых офицеров, которых доктор привез к себе домой с терпящего бедствие корабля, спали до трех часов дня, пока ароматы воскресного обеда не стали закрадываться в их сны. Они проснулись и почувствовали дикий голод. Надев свою форму, которую Том Пирс высушил и выгладил, они торопливо спустились в столовую. Это были молодые люди, которые находились еще в том возрасте, когда неудачи только поднимают дух и укрепляют здоровье. Еще вчера они были на грани смерти, а сегодня уже так и светились жизнью. По их лицам разлился здоровый румянец, когда они увидели стол, на котором были выставлены такие разнообразные и такие аппетитные блюда. Да, такого обеда у них не было уже много недель.

После церкви доктор и Захария немного поспали и наконец скинули с себя остатки вчерашней усталости. Один Том Пирс бодрствовал, приводя в порядок одежду спасенных офицеров и готовя обед. Он не знал ни минуты покоя, но покой и отдых ему и не были нужны. Это был крепкий старик. Словом, к обеду все спустились посвежевшие, в хорошем расположении духа, и в столовой установилась истинно воскресная, праздничная атмосфера.

Том приготовил пирог с кроликом, жаркое из говядины. У эконома отца Эша он позаимствовал хороший кусок окорока, а холодец из свиных ножек он взял на постоялом дворе Молитвенного дома. Он, разумеется, знал, что в аристократических домах никто и не садится за стол, если на нем меньше четырнадцати мясных блюд. Такие уж были правила: к обеду подавалось не меньше четырнадцати мясных блюд, а к ужину не меньше семи. Том Пирс подал только четыре. Это все, что он успел сделать. Зато он подал великое множество овощных закусок, великолепный десерт, — сливки, взбитые с вином и сахаром, — а также вазу с сочными розовыми яблоками с хутора Викаборо. Еще он принес из погреба портвейн и красное вино, а также решился на рискованный поступок. Пока доктор отдыхал после церкви, Том Пирс похитил у него ключи от медицинского шкафчика и достал оттуда контрабандный французский коньяк. Он всегда подозревал, что это сокровище хранится среди лекарств. Бутылка стояла между настоем ромашки и касторовым маслом и была замаскирована под льняной чай.