— Я слушаю, — сказала она и не узнала мужского голоса, прозвучавшего в ответ.
— Екатерина Степановна?
— Да.
— Говорит Войнаровский, — сказал он. Она не удивилась — в ту ночь ее ничто не могло удивить.
— Екатерина Степановна, у меня нерадостные вести.
— Умер? — спросила она и, не слыша ответа, замолчала сама.
Войнаровский сказал:
— Семья может его проводить.
— Хорошо, — сказала Катя. Села на стул и сидела впотьмах, охватив руками колени, до самого утра…
Степана Борташевича схоронили в залитой дождем могиле на Старом кладбище. От Сережи скрыли день похорон. Надежда Петровна не пожелала пойти. Одна Катя шла за гробом.
…Она вернулась с головной болью, разбитая и иззябшая, никак не удавалось собрать мысли… Когда она подходила к своему дому, откуда-то взялся Войнаровский и что-то сказал, она не разобрала, что именно…
— Хорошо, хорошо, — сказала она, чтобы избавиться от него… Дома, переодевшись в сухое, она легла в постель, чтобы согреться.
Вошла тетя Поля, села в ногах кровати и сказала:
— Ехать собралась, и Маргошку берет.
Катя промолчала.
— Как дальше будем жить? — спросила тетя Поля.
— Как будем жить, — сказала Катя, — так и будем жить. Поступлю на работу…
— Стипендии нет, плохо, — сказала тетя Поля. — Шутка — триста рублей в месяц. Сергей говорит, если троек не будет, опять станут платить, верно?
— Станут, — виновато подтвердила Катя.
«Я белоручка, разгильдяйка, дрянь», — подумала она.
— Договор перепишем на тебя, — сказала тетя Поля.
— Какой договор?
— Со мной договор о найме. Сходим в местком и перепишем, что я теперь у тебя служу.
— Тетя Поля, — сказала Катя, — как же я могу…
— А я зарплаты не спрошу, не бойся, — сказала тетя Поля. — Я не пропаду: и постираю, и пошью чего попроще для людей, а комнатку мою при кухне мне оставят, и будет кому хоть за вами присмотреть.
Вечером пришел Саша; Катя слышала, как они с тетей Полей на кухне считали вполголоса:
— На питание… За квартиру… За электричество… Ботинки починить… На трамвай — в институт и обратно — тридцать копеек в день…
Они занимались Катиным бюджетом. Жизнь оборачивалась множеством забот. Беспечные дни миновали. Оказывается, тридцать копеек на трамвай это расход, тридцать копеек нужно заработать…
Катя заснула тяжелым сном, ей приснилось кладбище, мокрые от дождя кресты, месиво грязи вокруг черной могилы, куда опускают гроб… Во сне Катя стонала и плакала. Утром ей сказали, что звонила Наташа Штейнбух, просила Катю позвонить ей, как проснется; Катя не по звонила. Днем зашел Юра Смолян, сокурсник, — Катя велела тете Поле сказать ему, что нездорова, повидаться не может, выздоровеет — сама придет в институт. Она не знала, как ей держаться со старыми товарищами; той избалованной, гордой, победоносной капризницы, какой она была несколько дней назад, больше не было; а новая Катя еще не родилась.
Надежда Петровна уехала через два дня после похорон. Она не может здесь жить, объяснила она: ее истерзали воспоминания… Предложила ехать и детям…
— Куда? — спросил Сережа.
— Я сама еще не знаю, — сказала Надежда Петровна. — Решим потом, когда мысли придут в порядок. Пока поживем в Ростове, у нас там масса родственников.
Дети слышали впервые об этих родственниках и отказались ехать. Надежда Петровна всплакнула и сказала:
— Но вы меня проводите, конечно.
— Я не смогу, — сказала Катя.
— Не можешь проводить мать? — упрекнула Надежда Петровна.
— Ты не проводила папу, — сказала Катя, черные глаза ее сверкнули, как прежде.
— Бежать, бежать! — сказала, шепелявя, Марго. — Как ты останешься, Катюша, тут же воспоминания на каждом шагу… Он, негодяй, пишет мне из тюрьмы, чтобы я ему что-то там принесла, с какой стати?! Пусть носят те, кого он водил в чернобурках. Нет, бежать, бежать!
И она уехала вместе с Надеждой Петровной, без которой, по-видимому, не могла существовать, как ни страдала от ее деспотизма. Последним Сережиным впечатлением от проводов была Марго, увешанная, как вьючная лошадь, сумками и пакетами, старая Марго с желтыми волосами, убегающая от воспоминаний.
Было одно посещение, мучительное для Кати.
Пришла незнакомая девушка в старом мешковатом пальто и зеленом берете с помпоном на макушке; из-под берета на плечи свисали густые растрепанные волосы. Ненатуральным тоном, медленно и надменно, девушка спросила:
— Вы — дочь Борташевича?
— Да, — ответила Катя — и покраснела.
— Я — Зайцева, — сказала девушка и, манерно вывернув голову вбок, стала снимать с руки вязаную перчатку, каждый палец в отдельности, словно перчатка была лайковая и туго снималась. — Вы меня не знаете?! — спросила она с выражением глубочайшего удивления.
— Простите, нет, — сказала Катя. «Какая странная…»
— Вера Зайцева. Я сыграла Марию Стюарт.
— Ах, да… — сказала Катя, вспоминая. — Я слышала…
— Мне надо с вами поговорить, — сказала Зайцева, и ее надменность вмиг исчезла, перед Катей оказалось самое обыкновенное, не прикрашенное косметикой, простодушное и даже простоватое лицо.
— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Катя.
Они сели в передней, по сторонам маленького столика.
— Это верно, что ваша мать уехала? — простецким голосом спросила Зайцева. — Ну вот, приходится советоваться с вами… Понимаете, не хотят меня посылать на смотр в Москву. Прямо не знаю, что делать.
Она всхлипнула и полезла в карман за платком, и ее большие вязаные перчатки с растопыренными пальцами упали с колен на пол. Катя подняла.
— Спасибо! — сказала Зайцева. — Они говорят, что я была его любовницей. Что я, должно быть, знала об его… поступках. Будто жена даже хотела из-за меня с ним разводиться… Я никогда в жизни не была ничьей любовницей! Я — актриса!
Она всхлипывала и сморкалась в маленький серый платок и говорила, а Катя слушала, нахмурив длинные брови, и вспоминала непонятные намеки Марго и с каким выражением, поджимая губы, мать произносила при детях фамилию Зайцевой… Кате раскрывалось грубое сплетенье обмана и клеветы, и, подобно Чуркину, она думала: «Как они лгали! Сколько мерзости оставили за собой!..» Обнаженные слова Зайцевой не оскорбляли Катю: она стала выше грошовой щепетильности… Она верила Зайцевой, потому что не верила матери: что сказала мать, то ложь, не может не быть ложью…
— Бог с ними, пусть бы говорили, я на сцене забываю все неприятности… Но они не хотят везти «Марию Стюарт» в Москву, заменили «Грозой»; вы видели «Грозу» у металлистов?.. Вы бы посмотрели, до чего там плохая Катерина, бог знает что, а не Катерина, я бы совсем иначе сыграла… Слушайте, вы не можете дать справку, что я не имею отношения… что это клевета?
— Вряд ли вам поможет моя справка, — сказала Катя.
— Вы думаете? — спросила Зайцева. — Но что же мне делать?
— Не знаю, — сказала Катя.
— Слушайте, а если я напишу вашей матери? Вы мне дадите адрес?
— У меня нет адреса.
— Нет адреса?
— Нет.
Это была истинная правда.
— Как же это… нет адреса? У вас? — недоверчиво повторила Зайцева, заплаканными глазами глядя на Катю.
Та молчала, опустив голову. Зайцева спрятала платок и стала медленно, с прежней жеманной манерой надевать перчатки. Надев, встала и произнесла, меряя Катю взглядом:
— Девушка, я в вас жестоко разочаровалась! Вы — дочь своего отца и не более того!
Желая сказать что-то и не находя слов, Катя вышла за нею на площадку. Зеленый берет спускался в сумрачный провал лестницы. Из провала еще раз прозвучали слова, сказанные не то Зайцевой, не то Марией Стюарт:
— Что мне теперь делать!..
Катя вернулась в свою комнату: все по-старому — мебель, книги, трапеция, — дико, что все по-старому, когда жизнь перевернулась… Стало тягостно, невыносимо сидеть одной; но не хотелось видеть ни Наташу Штейнбух, ни своих институтских — никого, кто напоминал бы о прежнем. Представился Войнаровский… «Глупости; все позади, до того ли теперь… Надо работать. Самое честное на свете — работа. Пусть трудная, мне ни легкости не надо, ничего, пусть увидят — дочь отца или сама по себе… А как искать работу? Куда ни приду, скажут: почему бросаете институт, вы лучше доучитесь…» Из Сережиной комнаты донесся голос Саши. Катя вошла к ним и сказала:
