Сначала из камня проступила Плотина. Белизна кожи, чуть оттененная цветом кудрей правительницы, возникла из точно рассчитанного Апеллой чередования слоев в выбранном им сардониксе. После пришла очередь императорского слоя. Идеально совпал цвет плаща и цвет символа императорской славы – лаврового венка. Но под венком вдруг возник непросчитанный, ненужный, уничтожающий все сделанное ярко-огненный слой сардоникса.

Теперь, заверши Апелла свой труд, император Траян на этой камее должен стать рыжим. Все пошло прахом! Пять лет работы Апеллы, дарованная ему вольная и, главное, мечта Марка Тибериуса о редком подарке, выбивающемся из потока всеобщих подношений правителю, – все сгорело в пламени случайно возникшего огненного слоя выбранного для этой камеи камня…

Волосы императора не могут быть рыжими!

Волосы императора не могут быть рыжими…

Волосы этого императора, императора Траяна, не могут быть рыжими.

А другого?!

Императору нужен преемник. Бездетный Траян по традиции должен усыновить кого-то из близких родственников из числа проявивших себя римских сенаторов или военных.

Император нынешний должен усыновить императора будущего, которого примет и возлюбит римский народ. А он, легендатор, должен уловить это имя, поднести его близко к трону – к пославшей его Плотине, с нею вместе донести до ее мужа. Марк Тибериус Прим должен оговорить с преемником его обязательства перед усыновителем и его будущей вдовой – какую жизнь после власти гарантирует ей усыновленный? Он должен уладить все в Сенате, внушив консулам и сенаторам, что лучше извлеченного им из толпы имени нет и быть не может. И после снова вернуть это имя в народ. Чтобы через какое-то время услышать, как беснующаяся от счастья лицезрения нового божественного императора толпа скандирует имя того, кого без него на вершине власти бы не было.

Из Киликии, где стоит ныне войско Траяна, приходят неутешительные вести. Шестидесятичетырехлетний император плох. Получившая известие о болезни мужа Плотина в волнении. Муж болен – плохо. Император болен – безнадежно! Случись беда теперь, и империя останется без преемника.

Большая империя без сильного и, главное, всеми признанного наследника власти – это война. Не всегда заметная, бесславная – не битвы с даками! – и безнадежная война кланов. И от этой внутренней, а оттого тысячекратно более безнадежной войны империю должен спасти он, Марк Тибериус Прим.

Нужен усыновленный! Нужен преемник, которого без всяких волнений примет Рим, а за ним и провинция и колонии. Нынешний император Риму уже не подходит, как не подходит он резчику Апелле – сменить цвет волос императора в камне уже невозможно. Риму, как и Апелле, нужен другой император!

А что, если…

Что если почти законченный Апеллой дар предназначить для императора нового?!

Лицо Плотины на камее уже выточено, но женщины в этих императорских атрибутах власти все на одно лицо. Несколько штрихов, которые займут у Апеллы не больше месяца, и Плотина превратится в Марциану, Сабину, Матидию старшую или любую из близких к трону женщин, на которую укажет он, Марк Тибериус Прим. Вернее, он укажет на ее мужа.

Если нельзя изменить неожиданно взбунтовавшийся огненным цветом камень, то не проще ли выточенную на нем камею назначить в дар императору новому, которому подойдет этот огненный цвет волос.

Адриан рыж. Но кучеряв и бородат. Впрочем, эти детали Апелла исправить сумеет, как сумеет быстро превратить уже выточенную Плотину в жену Адриана Сабину.

Адриан племянник императора, его отец был двоюродным братом Траяна.

Его имя можно швырнуть в толпу и получить его обратно гулом народного одобрения.

Адриан молод. Для императора молод – сорок один год. И умен. И – знак камня? – рыж.

Что если камень не навредил убитому горем Апелле, а напротив, послал ему, Марку Тибериусу Приму, знак?!

– Цвет камня мудрее человеческого разума! К тому времени, как ты успеешь закончить камею, Апелла, император будет рыжеволос! Плотина хотела преемника, вот и преемник!

И Марк Тибериус Прим, императорский легендатор, указывает на незаконченный профиль на камне.

– Волосы только сделай покучерявее! – приказывает он Апелле.

И, быстро смыв с себя гранатовое масло, набрасывает тогу.

– Паланкин мне! Скорее! Некогда отмываться. Преемника усыновлять пора! Пора!

3. Злосчастное приобретение

(Ирина. Ноябрь 1928 года. Москва)

И все-таки я успела! Никакой Таисии в «Макизе», по счастью, не было, и заказ, деньгами за который я намеревалась расплатиться с Еленой Францевной, дождался меня. Здешний редактор Васютский, слившись с основным орудием производства – почти разбитым телефонным аппаратом, выбивал для издательства очередные десять тонн газетной бумаги.

– Сколько там рвани или подмочки! Э-не, такие не берут! Лады, согласую! Телефонирую!

Не отрываясь от аппарата, Васютский махнул рукой в сторону папки с предназначенной для перепечатки рукописью, прикрыв трубку рукой, буркнул: «В среду, и ни днем позже!» – и продолжал кричать в телефон следующему собеседнику:

– Акты надо составить! Откуда бумага мокрая?! Наша сухонькая была, суше не придумать! Мокрая-то откуда?! Актов требую! С кем согласовывать? Пакет в «Огонек» закинь, для Кольцова.

Последнее было адресовано не коварному телефонному собеседнику, намеревавшемуся всучить «Макизу» подмокшую бумагу, а мне.

– Не в службу, а в дружбу! Курьер у меня с инфлюенцей свалился. Сорок температура третий день… – И снова закричал кому-то на том конце провода: – Меня вызывают, говорят, что бумага мокрая, битая. Откуда она взялась мокрая? Да, снег был, знаю, что был, но снег не первую зиму! Неужто грузовик без брезента едет?

«Не в службу, а в дружбу» в случае с Васютиным ох какое важное дело. Подброшенные «по дружбе» заказы позволяют мне не только концы с концами сводить, но и ботики иногда покупать. Хоть и такие тощие, как эти – замерзших ног до сих пор не чую, – но модные.

Прежние, окончательно развалившиеся прошлой зимой боты, еще мама когда-то носила. Других бот не было. А хотелось! Хоть я и читала нарочно отмеченный Федорцовым в «Огоньке» очерк Погодина о красотках, которые ради «чулок со стрелками, душераздирающей красной сумочки и духов «Убеган» готовы на все за тридцать рублей», но не спрашивать же вслух, на что сатирически описанные красотки готовы. И при чем здесь тридцать рублей? Я и сама бы не отказалась ни от чулок со стрелками, ни от духов «Mio Boudoir», да где ж их взять! Даже двадцать восемь рублей сорок три копейки, что потратила сегодня в комиссионном на камею, купленную в подарок соседке Ильзе Михайловне, пришлось одалживать из денег другой соседки, Елены Францевны.

До революции Елене Францевне принадлежал весь наш дом в этом ползущем в горку от Неглинки к Рождественке Звонарском переулке, отчего ныне несчастную старушку зачислили в разряд бывших эксплуататорш. В доме этом с 1911 года Ильза Михайловна (или «И.М.», как чаще всего ее называю) с мужем Модестом Карловичем, известнейшим по ту пору в Москве адвокатом, снимали роскошную квартиру из семи комнат с холлом, в котором напольные часы бархатным перезвоном означали каждый прожитый час. Проездом в Крым мы с отцом и мамой заезжали к ним в гости году, видимо, в четырнадцатом – было это еще до того, как папа стал ездить на фронт. Лет пять мне в ту пору было, раз запомнила эти часы да усы пугавшего меня Модеста Карловича.

После того лета меня стало пугать совсем другое – слова «действующая армия», в которую должен был ездить отец; повязка через лицо папиного брата Владимира, который лишился глаза под Скулянами; набивающая содранную с подушки наволочку маминым бельем и платьем пьяная кухарка Анфиса, кричащая, что «таперича опосля революции все кругом обчее».

В эту же квартиру мы приехали из Петрограда в 1918-м. С мамочкой. Уже без отца.

Родственники отца с неровней никогда не общались, и после гибели папы в январе 1917 года в Петрограде мы остались одни. На что юная женщина и маленькая девочка одни прожили почти два года, и не представляю. В конце 1918-го, спустившись из своей уже «уплотненной» квартиры в кишащий крысами подвал нашего дома на Почтамтской, мама не нашла там закупленных с осени дров. Спешащий на заседание какого-то жилищного комитета бывший швейцар пробурчал, что «дрова национализированы на нужды молодой советской республики». Тогда впервые за два года мама села прямо на парадной лестнице и заплакала. Потом собрала маленький чемоданчик («С большим точно ограбят, а так, может, Бог милует, и пронесет!») и ночью через весь город повела меня на вокзал. С тех пор ни в Петрограде, ни в Ленинграде я не была. В памяти остались лишь отливающий золотом в ночном небе купол Исаакиевского собора, совершенно темный Невский проспект, выбивающий слезы ветер и едва различимое возле моего закутанного в капор и платок уха бормотание – ветра? мамы? – «Ничего! Ничего, Иринушка! Потерпи! Скоро все образуется. Скоро. Скоро…»