– Да кто же в наше время голландского не знает!

– Слушай, князь! Едем со мной в Вену? Там нынче Прокофий Богданович Возницын обретаются, посол царский. Он обрадуется; ты не пожалеешь; да и мне, что такого человечка привёз, профит будет. Всем хорошо!

– Дела у меня здесь недоконченные, друг мой! И рад бы пообщаться с русскими людьми, но никак.

– Да тут двести вёрст ходу всего! Вернёшься, доделаешь дела. Сам же говорил, что живописец ты вольный.

Не выдержал Стас, согласился, и вышло так, что жизнь его совершила крутой поворот.

Посол П.Б. Возницын, думный дьяк – высокий, толстый, важный господин, встретил Стаса без явно выраженной радости, но хотя бы приветливо. Пытался выспросить о прежней Стасовой жизни; только и узнал, что его во младенчестве увезли в Париж и он там вырос. Есть ли родственники в России? Не знает. Есть ли в России поместье? Не знает.

На заявление Стаса: «Я из князей Гроховецких», – посол, щёлкнув пальцами, вызвал приписанного к посольству герольдмейстера. Тот подтвердил:

– Да, род Гроховецких известен. Это бывшие служебные князья князей Воротынских, из коих Алексей был свояком царя Михаила Фёдоровича, а его сын Иван – двоюродный брат царя Алексея Михайловича. Во время свадьбы царя с Нарышкиной, матушкой государя нашего Петра Алексеевича, стоял у сенника.

– Вон оно как, – удивился посол, будто не Иван Воротынский, а лично Стас был шафером на царской свадьбе. И переменился Прокофий Богданович к Стасу, за плечи обнял, стал действительно радостным, к столу пригласил.

Участники проходившего на берегу Дуная международного конгресса жили в условиях походных: в палатках, расставленных на огромной площади квадратом, чтоб никакой стороне обидно не было. Заседали уже второй год – много накопилось противоречий между странами! Тут ругались, мирились, заключали союзы – и явные и тайные… Никто ещё не знал, что русский царь намерен повернуть политику свою с юга на север, с Турции на Швецию, – да никто особо Россию-то и в расчёт не брал…

Обед был, на взгляд Стаса, вельми обилен. Уха из стерляди с кулебякой, поросёнок жареный с кашей, жареная утка с груздями, раки в собственном соку, разварной картофель со сметаной… Вина красные и белые. Кроме того, на блюдах лежали гроздья фиолетового, подёрнутого сизым налётом винограда.

– Вишь ты, виноград здесь растёт, – шепнул Стасу Шпынов. – А попробуй у нас его вырастить… В Вятке…

Стас рассмеялся:

– И без винограда отличий хватает, – сказал он. – В Париже зимой шуба не нужна, в замках обходятся без печи, одним лишь камином, расстояния всё маленькие…

– Верно, – кивнул большущей головой Возницын, утирая рот платком. – От экономии да прибытка большого имеет Европа руки и капиталы, чтобы производство двигать. И нам надо исхитриться, влезть в европейские дела, торговать, завозить к себе нужное… А нас не пускают… Поляков-ливонцев-литовцев мы пробили, слава тебе Господи. Теперь с двух сторон в центр сей давят Швеция и Турция. Пётр Алексеевич тако пишет: шведы «задёрнули занавес и со всем светом коммуникацию пресекли».

Вечером Стас имел беседу с послом: тот объяснял, что европейцы не могут правильно судить о русских и России. Они её не знают! А надо так сделать, чтобы узнали, причём от людей верных, и кто, кроме знатоков тамошних правил, к тому же вхожих в дома владык земных, вроде него, князя Гроховецкого, тому поспешествовать может?..

На другой день дьяк Шпынов, получивший от Возницына некие бумаги, вместе со Стасом отбыл в Воронеж, к царю Петру. По дороге страшно сдружились, пели песни…

– А что ж у тебя, князь, шпаги нет?

– Как нет, есть. Дома. Но ведь я в права дворянства не вступал, числюсь мещанином, и потому оружие могу держать при седле, а на бедре носить нельзя. А конька моего мы оставили в Мюнхене, э?..

Пётр Стаса поразил. Длинный, несуразный, узкоплечий – и в то же время по-мужски серьёзный. Лицо дёрганое от какой-то нервной болезни, вроде хореи, но приятное, открытое. Понимает, кто он таков есть: царь! – и умеет любому просто взглядом внушить это понимание.

Если бы не трубка его вонючая. Стас-то сам никогда не курил и не уважал этого пустого занятия.

Они застали царя в Воронеже, но на утро намечен был уже отъезд в Москву. Молодых приятелей, своих ровесников – ему было 27 лет, Стасу, по-здешнему, 29, а дьяк Шпынов был моложе их обоих – встретил по-деловому. Выдал им по чарке водки, забрал у Шпынова бумаги; тут же прочёл, обдумал и крикнул писца, ответ сочинять.

И только потом присоединился к их застолью, но пили, вопреки ожиданиям Стаса, наслушавшегося в своём времени об алкоголизме царя и даже читавшего про это (и про многое другое) роман графа А. Толстого, не водку, а хорошее венгерское вино, и весьма умеренно. Пётр затеял расспрашивать Шпынова, каковы наши дела за границей. Никогда раньше не было у России постоянных посольств. Только с этой весны открыли первое, в Голландии. Отправлен туда послом граф Матвеев, сын того Артамона Матвеева, что убит был в 1682 году стрельцами злодейски… Царь говорил об этом, а Стасу вспоминался рассказ садовника Никиты, что в том году и купчину Кириллова «стрельцы уходили»… А купчина тот – дядя его зятя, Тимофея. Но не спрашивать же царя про судьбу какого-то купца и его жены-крестьянки Дарьюшки…

А Шпынов рассказывал, как нашему послу работается в Амстердаме да как в Австрии лихо Возницын обрезал турок: когда они потребовали вернуть Азов, он без сомнений тут же потребовал отдать России Керчь, а в придачу и Очаков, – да что по дороге говорят…

– Und ubrigens, mein Herr,[69] нашего друга князя Гроховецкого я подобрал, можно сказать, на дороге…

Стас хмыкнул:

– Если быть точным, на дороге подобрал тебя я, когда ты кувыркался, покинув карету, надо полагать, в поисках друзей… – И они, перебивая друг друга, рассказали царю историю своего знакомства. Тот хохотал, хлопал себя по коленям, а потом посуровел и вопросил Стаса:

– Что ж ты, знаток дел европейских, ко мне не пришёл раньше? В людях у меня нужда большая…

– А как узнать-то я мог об этом, ваше императорское величество? Вы бы хоть в газетах объявление дали… – сказал Стас и оборвал себя, увидев, как вскинул царь голову, посмотрел внимательно, будто мысль какая поразила его. «Эх, вот это я ляпнул так ляпнул! – закручинился Стас. – Нет здесь газет; когда ещё царь до них додумается… А ежели с моей подачи он теперь затеет прессу печатать?..»

Он много размышлял о природе своих снов и решил, что ничего тут нельзя менять или подсказывать. «Проснусь, а там, в моём настоящем, не только писатель Букашков пропал, а вдруг пропадёт Пушкин Александр Сергеевич?» Потому он стремился жить как бы в струе времени, заставлял себя забыть обо всём, что знал сверх этой эпохи. И вот на тебе!

Но, оказалось, не упоминание газет поразило царя.

– Как ты сказал? – переспросил он. – «Императорское величество»? А что! Правильно! – И почал мерить горницу своими гигантскими шагами. – А позвать мне Васятку Третьяковского!

И затянулись аж за полночь споры-разговоры о том, что русский монарх – цесарь и преемник византийских императоров ещё с древлекиевских времён, когда Владимир-цесарь отдал страну свою двенадцати сынам. А титл цесаря суть императорский и есть! Потом царь Иван Васильевич монархию, его дедом, тож Иван Васильевичем, вновь собранную, паки утвердил и короновался, и орла за герб империи Российской принял.

…Следующим днём простился Стас со своим приятелем, дьяком Шпыновым: тот возвращался с царскими инструкциями к Возницыну и далее в Амстердам, а Стасов путь лежал в Москву. И на другое утро двинулись возки и кареты, а також и телеги с припасами дорожными, через весёлые сентябрьские леса, мимо редких деревушек…

Когда встали на ночной бивак, опять позвали Стаса к Петру. И бродили они у царской палатки, и рассуждал царь, сыпля в сумраке искры из трубки: