– И гордишься собою: я сумел, я сильнее, – подхватил Стас, – а ежели голыми руками его берёшь…

– Голыми-то руками несподручно, – усомнился Котов. – Из винтаря его, на крайняк штыком пощекотать, это да. А голыми… Не-ет. Хотя у вас, у бар, свои причуды. Да только вы-то, юноша, разве воевали?

Барышни сидели с круглыми глазами, Чегодаев от души хохотал.

– Куда вас понесло? – с ужасом спросила Марина. – Мы ведь о живописи говорим. О выставке картин! Вы там не вздумайте даже слов таких произносить: немчура, воткнуть, брюхо… Жуть берёт. Станислав, не подначивайте мне художника. А вы, Андрей, чему смеётесь? Вам что тут, цирк?

– Виноват, исправлюсь! – извинился Чегодаев.

– А картины всех баталистов, в том числе и мсьё Котова, как раз об этом: о кошмаре и красоте убийства, – отметил Стас и сделал знак Андрею продолжать запись. – Но давайте посмотрим на первопричину: художник не желает воспевать убийство, он всего лишь на известном ему из опыта материале пытается выразить эмоции человека, угодившего в бой…

…В совсем уже позднюю пору Мими, уютно устроившись рядом с ним, шептала ему в ухо:

– Какой же ты говорун! Когда я тебя вижу и когда слышу, впечатление, будто имеешь дело с двумя разными мужчинами. Такой возбуждающий контраст… устоять невозможно.

Он улыбнулся в темноте, поцеловал её и объяснил:

– У меня два возраста, внутренний и внешний. Внутри я много старше, чем кажусь.

Утром, пока чистая публика спала, он спустился на нижнюю палубу. Сначала-то зашёл на среднюю, но там буфет был ещё закрыт. Внизу взял полный кофейник, кешью, конфеты, сливки и, отказавшись от помощи стюарда, сам потащил поднос наверх. Встретил прачку – она сказала, что его рубашки будут готовы к одиннадцати часам, а он угостил её конфетой.

Мими встречала его весёлая и посвежевшая; уже слетала в душевую. Как смогли, расположились в тесной каюте с подносом и кофейником; переговаривались максимально тихо. Она была искренне тронута этим завтраком в постели: такая редкость…

Вообще нынче мужчины «не галантные»…

– Уж я-то зна-аю… Кстати, ты слишком опытен для семнадцати лет!

Он напомнил:

– Я же говорил тебе вчера, что у меня два возраста.

– Нет, но всё же… Кто тебя учил? Я, прости, давно не молоденькая девочка, видала виды, но такое…

Он смущённо засмеялся:

– Да ладно тебе. Что за вопросы.

– Слушай, кончай кокетничать, – сказала она, кусая конфету. – Честное слово, я не буду ревновать. Сколько у тебя было женщин?

– Три, – нехотя признался он. Отпил кофе и добавил: – Все три были простыми крестьянками.

– Вот это да! – изумилась Мими. – Хотела бы я посмотреть на тех крестьянок!

– Это не так просто. – Он прикинул, что нынче Алёнушке было бы уже под триста лет, а в каком веке князь Ондрий подарил ему Кису, вообще не угадать. А где Матрёна? Её не было в Плоскове, когда он был там перед отплытием… Сказали, уехала зачем-то в Вологду.

Ввиду жаркого дня расположились под тентами на корме судна – тут имелись погребок со льдом, с напитками и столик, заставленный закусками. Приглашены были все члены делегации, но пока всем этим богатством могли распоряжаться только Марина Антоновна, Мими и Стас; Серж не в счёт, а Лёню, Геню и Андрея Чегодаева Марина послала созывать художников и прочих. Был тут ещё В.И. Лихачёв, о действительном статусе которого, разумеется, Марина и Мими были прекрасно осведомлены, но помалкивали.

– А за Скорцевым кто-нибудь пошёл? – спросила Марина. – Он ведь обещал нам доклад показать.

– Его Геня приведёт, – ответила Мими.

– Кстати, о Скорцеве, – вспомнил Стас. – Можно ли выставлять его триптих? Это же нонсенс: вахмистр Степан и его отряд, спасающие Павла Первого! Ведь Степан был унтер-офицером Преображенского полка, а там не могло быть вахмистров, они только у кавалеристов. Отряд ещё какой-то; он же был одиночка?

– Вы что-то путаете, Станислав Фёдорович, – отозвался из своего шезлонга полковник Лихачёв. – Я помню, вахмистр Степан служил в Конногвардейском полку, а преображенцы, наоборот, устроили ему засаду и убили.

Стас едва не потерял дар речи.

– Да как же так? – наконец произнёс он. – Есть же какие-то константные вещи. Солнце западает на западе, вода водянистая, императора Павла пытался спасти отставной фельдфебель преображенцев Степан. Да я за последнюю неделю про этого Степана всё узнал! Есть опера Глинки, кинофильм Пырьева и роман Букашкова. Мими, помнишь, ты взяла у меня давеча книгу Букашкова? Давай сходим за ней и разрешим этот глупый спор.

– Извини, но я впервые слышу о таком писателе, – ответила Мими, помахивая ресницами.

– Станислав, вы совсем не знаете историю! – с искрой смеха сказала Марина.

Странное дело! – подумал он. Все меня тычут, что я истории не знаю: краевед Горохов, отчим, теперь эта вот пигалица… Но как же её знать, если она меняется?

А почему она меняется?.. Это ещё более странно.

Он встал, заложил руки за спину и прогулочным шагом побрёл вдоль борта. В день отплытия ко мне заходила Мими, мы говорили о Степане-фельдфебеле, герое-одиночке, она взяла у меня книгу. Сегодня Степан оказывается вахмистром, атаманом отряда, а книги нет. Что произошло между тем разговором с Мими и этим днём?

Я во сне искупался в ледяном море.

Он ушёл довольно далеко от отдыхающей группы. Встал, глядя на водную гладь.

Я ничего не делал. Я просто и без затей вот в этом самом море утонул. А когда вернулся – знакомой мне истории не существует, и кто знает, что ещё в ней изменилось, кроме воинского звания Степана… Ах да, вместо Марининой лекции были танцы… И потом – я ведь сам об этом Степане впервые услышал две недели назад! Вот так и получается шизофрения, – усмехнулся он, – когда тебе известно нечто, всем другим неизвестное, и наоборот.

Если был мир, в котором жили Степан, я, Глинка, Букашков, а теперь появился мир, в котором Степан другой, Букашкова нет вовсе, а я – прежний, то что мешает миру измениться так, чтобы вместо Степана был какой-нибудь Вован, Букашков превратился бы в Глинку и не было бы меня? Ничто не мешает.

Щеки его коснулась прохладная рука Мими.

– С тобой всё в порядке, милый? – спросила она. – Ты расстроился из-за того, что я не помню писателя?

Он помотал головой и посмотрел, не видят ли их. И тут же задал свои вопросы:

– Скажи, знаешь ли ты композитора Глинку и как тебе понравится, если я вдруг навсегда исчезну?

– Глинку знаю, а если ты исчезнешь, мне сильно не понравится. – Они засмеялись и пошли обратно.

– Я очень люблю Мариночку, – говорила Мими поздно ночью. – Я при ней много лет, она мне как дочь. Так неудобно… всё это… Если бы пришлось выбирать между нею и тобой, я была бы в растерянности! Но целовать ей ноги…

– Понимаю, – отозвался Стас.

Разговор этот был отголоском тихого скандала, который Марина устроила им там, на корме. Когда они вернулись, выяснив, что композитор Глинка никуда не делся, она сидела очень хмурая, а увидев их, немедленно приступила к допросу:

– Мими, – её улыбка очень контрастировала с ледяным тоном, – я и не знала, что у тебя со Станиславом столь хорошие отношения. Вы с ним уже на ты и бегаете друг за другом!

Стас, поняв, чем это грозит, мигом выдал экспромт:

– Моя вина, Марина. Мы с Мими ещё до завтрака сговорились предложить вам, чтобы нам всем, в своей группе, перейти на ты. Но когда собрались в ресторане, там был этот болван, министр культуры, а уж его-то к своим никак нельзя причислить, я и промолчал. А потом как-то забылось. Моя вина. Казните меня, Марина: можете сказать мне «ты» и пнуть ногой. А я её поцелую.

– Целуй! – приказала она, протягивая ножку.

Он поцеловал, и мир был восстановлен.

Однако теперь возникли проблемы с Мими: оказывается, она не выносила, чтобы хоть кто-то смеялся над её обожаемой Мариной, но и не желала, чтобы её любимый Стас целовал любые части тела любой другой женщины.