Ночью, в двенадцать часов, когда наш корабль уже посетили все необходимые лица, мы воспользовались приливом и, добравшись до Лиссабона, бросили якорь в полном штиле и в лунную ночь, что сделало этот переход неописуемо прекрасным для женщин, которые наслаждались им целых три часа, пока я был отдан более прохладным радостям – наслаждался их удовольствием из вторых рук; и если для кого-то эти радости слишком прохладны, значит, человек, которому они незнакомы, лишен всякого понятия о том, что есть дружба.

Среда. Лиссабон, перед которым мы теперь стоим на якоре, построен, говорят, на стольких же холмах, как древний Рим,[108] но с воды такого впечатления не получается: напротив, отсюда виден один огромный высокий холм и здания вырастают из него ярусами, да так отвесно и круто, будто все покоятся на одном и том же фундаменте.

Так как дома, монастыри, церкви и проч. все большие и все построены из белого камня, издали они очень красивы, но когда приблизишься к ним, оказывается, что они лишены каких бы то ни было украшений, и мысль о красоте сразу исчезает. Пока я разглядывал этот город, так непохожий на другие виденные мною города, мне пришло в голову, что, если бы человека перенесли сюда из Пальмиры, а других городов он сроду не видал бы, в сколь роскошном виде предстала бы ему эта архитектура? И какой упадок и разрушение искусств и наук произошли между разными эпохами этих двух городов?

Я провел уже три часа на палубе, дожидаясь моего человека, которого послал договориться о хорошем обеде на берегу (чего я не имел очень давно) и доставить на пристань лиссабонский портшез; но дерзость «провидоре», как видно, еще не была исчерпана: в три часа, когда я от пустоты в желудке уже ощущал не голод, а слабость, мой слуга вернулся и доложил, что только что принят новый закон, согласно которому ни один пассажир не вправе ступить на землю без особого приказа «провидоре», и его самого за неповиновение отправили бы в тюрьму, если б он не назвался слугой капитана. Еще он сказал, что капитан очень старался добыть такой приказ, но сейчас у «провидоре» время сиесты, и тревожить его не смеет никто, кроме самого короля.

Чтобы избежать многословия, пусть в таком месте моего повествования, которое приятнее моему читателю, нежели были мне, скажу только, что «провидоре» наконец выспался и выполнил эту идиотскую формальность, разрешив мне ступить, или, вернее, быть перенесенным на берег. Откуда пошло начало этого странного закона, угадать нелегко. Возможно, в младенческие годы отделения Португалии[109] и до того как их правительство утвердилось прочно, им хотелось остерегаться любой внезапности, успех которой навсегда запечатлен в образе троянского коня. Правда, у португальцев нет стен, за которыми прятаться, и корабль в 200–300 тонн вместит гораздо больше войск, чем их укроется в той знаменитой махине, хотя Вергилий сообщает нам (сдается мне, немного гиперболично), что она была величиной с гору.

Часов в семь вечера я сел в портшез на берегу и был перевезен по самому паршивому, хотя и самому людному в мире городу в некую кофейню, очень приятно расположенную на бровке холма примерно в миле от города и откуда открывается чудесный вид на реку Тахо от Лиссабона до самого моря.

Здесь мы угостились хорошим ужином, за какой с нас взяли не меньше, чем если бы счет был выписан на Батской дороге, между Ньюбери и Лондоном.

И теперь можно с радостью сказать:

А если так, то словами Горация: