Пришла мама. Была она какая-то незнакомая в белом халате, растерянная и жалкая. Увидев, что Сергей очнулся, она подбежала, села на койку и расплакалась. Худенькие плечи ее по-детски вздрагивали, по щекам, маленьким и морщинистым, стекали слезы и падали Сергею на руки.

— Ну, чего ты... не надо... люди ведь... — неумело успокаивал Сергей маму, и жар, который собрался под повязкой, подступил к глазам. — Ну, чего ты.... все ведь в порядке...

— Господи, какой порядок, когда тебя почти убили... Хорошо, что «скорая» забрала, а так бы и умер на улице... — Мать замолчала, и Сергей видел, что ей хочется спросить о чем-то, может быть, самом главном, но она почему-то не решается. Он не хотел, чтобы она спрашивала, и повторял:

— Ну, чего ты... все в порядке...

Мать открыла сумочку, достала вчетверо сложенный листок и положила его на тумбочку у кровати:

— Тут вот Эдик с Иваном пишут тебе... уехали на работу в подшефный колхоз.

Сергею хотелось узнать, уехала ли вместе со всеми большеглазая, но он промолчал, только как-то сник и загрустил.

— Ничего, ребята скоро возвратятся, вот только ты встанешь на ноги, и они будут тут как тут... — не поняла мать перемены в настроении сына.

Потом она хотела его покормить. Как маленького, с ложечки. Он смутился и отказался наотрез.

— Так ты никогда не поправишься, — уговаривала его мать, держа на коленях кастрюльку, завернутую в чистые тряпочки, чтобы бульон не остыл, Так она всегда оставляла обед отцу, который задерживался в школе. Помнится, накрывала она эти кастрюльки еще старым ватным одеялом,

Сергею было неловко перед соседями по палате за эту кастрюльку, за эти тряпочки, за то, что мать считает его беспомощным ребенком. И, когда она ушла, оставив на тумбочке два бутерброда с колбасой, он отвернулся к стене, чтобы уединиться и подумать о незнакомке.

Толстяк со швейковской физиономией не дал Сергею уединиться. Не отрываясь от шахмат, он громко, на всю палату, сказал:

— Да я б на твоем месте проглотил все разом с кастрюлькой, только чтоб она довольна была. Это же мать, понял?...

Сергей не откликнулся. Ему было стыдно, но он думал о той, о которой почему-то умолчала мать, думал, и сладкая радость росла у него в груди, и он улыбался краешком губ, глядя на белый потолок, на сверкающий белизной плафон люстры.

— Ничего ты не понял, — глухо проговорил полный шахматист. — Ничего. Лежишь себе и молчишь в тряпочку. А мать пошла обиженная. Эх ты...

Сергей снова ничего не ответил толстяку. Да и отвечать, собственно, было нечего, потому что толстяк, наверное, был прав.

Он взял с тумбочки вчетверо сложенный листок и прочитал бисерный почерк Ивана: «Жаль, конечно, тебя, поделом... Едем недели на три. Думаю, что к этому времени ты придешь в себя. Обнимаем тебя. Иван. Эдик».

Сергей прочитал, улыбнулся, положил записку на тумбочку и впервые подумал о том, что категоричность по поводу отношения к девушкам исходила всегда только от Ивана. Эдик или отмалчивался или поддакивал, когда Иван нажимал на него. Значит, «союз» в каких-то пунктах начинал давать трещину. Сергей опять улыбнулся и стал изучать белизну палатных стен. Боли не было. Спокойная усталость опускалась на его руки, голову, веки... Он закрыл глаза и задремал.

Каким-то десятым чувством он угадал, что она в палате, что она совсем рядом. Стоит только раскрыть глаза, и взгляды их встретятся.

Сергей повернулся, открыл глаза и увидел, что она сидит на табурете у койки и держит в. руках большое розовое с желтым отливом яблоко, кажется, малиновку.

Он порывисто приподнялся, застонал, перед глазами поплыли темно-красные круги, и он в холодном поту упал на подушку.

Он слышал, как звенели стаканом, как подносили ко рту воду. Сергей очнулся и сказал:

— Не надо воды. Садись...

Она села на табурет, и большие глаза ее с привычной иронической смешинкой на этот раз грустно глянули на него.

Некоторое время длилось молчание.

— До сих пор ума не приложу, — тихим голосом сказала она, — как ты очутился возле моего дома.

Это «ты», произнесенное ею запросто, как старым другом, сразу придало разговору задушевный тон, когда хочется говорить открыто, не стесняясь.

— Почему ты так долго не была в институте? — вместо ответа спросил Сергей. — Так долго, что... тебя даже могли при желании исключить.

— Чудак ты, — улыбнулась девушка. — Это тебе показалось, что долго. Просто я хворала недельку...

Сергей слегка смутился. Ему не хотелось, чтобы она поняла, что он тосковал, искал ее повсюду и ждал.

— Не нашла ничего лучшего, как после болезни пойти в кино... — упрекнул Сергей.

— А почему бы и не пойти?

Они снова замолчали, потому что упрек Сергея в какой-то степени задел ее. Она считала, что он не имел на это никакого права, и считала правильно.

— Покурить, что ли? — громко, на всю палату, сказал толстяк и первым поднялся с табурета.

— А ты, кажись, не куришь? — заметил кто-то из больных. — Или решил, потому что проигрался?

— Курю, когда надо для дела, — отрезал толстяк. — А потом я такую историю вспомнил, пальчики облизать. Могу только в мужской компании...

Толстяк вышел, Сергей видел, что он уводит за собой больных из палаты, и был бесконечно ему благодарен.

В палате никого не осталось. Девушка положила малиновку рядом с бутербродами, оставленными матерью, как будто собираясь уйти.

— Посиди еще... — попросил Сергей.

— А я и сижу... вот, возьми яблоко.

— Слушай, — улыбнулся Сергей, — вот глупейшая ситуация — я ведь даже твоего имени не знаю...

— Как в знаменитом романсе, — улыбкой на улыбку ответила девушка. — Давай познакомимся. Меня зовут Вера.

— А меня...

— Я знаю — Сергей, — не дала ему договорить Вера и протянула руку.

Сергей взял ее. Ладонь была маленькая, но сильная, — Вера, наверное, была не из белоручек. И первый раз Сергей почувствовал, как от прикосновения к этой маленькой ладони ему стало тепло и весело. Он не выпускал ее руку, смотрел на Веру и улыбался.

— Так вот, — снова заговорила Вера, — ума не приложу, почему ты в тот вечер оказался возле моего дома.

— Откровенно?

— Ну, безусловно.

— Из любопытства.

— И только?

— А разве этого недостаточно для начала? — Какого начала?

Сергей замялся:

— Ну... наших дипломатических отношений.

— А зачем же драться?

— Я думал... он тебя оскорбляет. Вера задумалась.

— А если бы я его любила?

— Как... любила?

— А вот так... только не позволяла вольностей с самой первой встречи...

— Выходит, я помешал?

— Как тебе сказать... — Вера замялась, занятая какими-то своими мыслями. — А вот так и скажи... — Сергей снял свою руку с Вериной ладони и насторожился. Сейчас он больше всего боялся быть оскорбленным в самых своих искренних чувствах. Боясь громко дышать, он шел за ней через весь город, потому что она была для него дороже всего на свете. Он готов был вынести ее из огня, броситься за ней в воду, грудью своей прикрыть от любой опасности. Он думал, что она догадывалась об этом. Сейчас он не мог понять Веру и смотрел на нее с каким-то недоумением и даже испугом.

— Дурачок ты, — мягко сказала Вера, — не смотри на меня так... Просто, ты еще совсем ребенок. Ну, прощай... — Вера встала, поправила черную, аккуратно выглаженную юбку. — Прощай. Поправляйся. И больше никогда этого не делай.

Сергей был ошарашен.

— Прощай... — тихо повторил он.

— Ну, вот и хорошо... для начала наших дипломатических отношений, — произнесла она и пошла к двери.

Сергей смотрел ей вслед и чувствовал, как в груди нарастал яростный горячий протест против всего, Что она тут наговорила.

— Погоди! — крикнул он, когда дверь уже закрылась за ней. — Погоди!

Злость кипела в нем, не находя выхода. Он приподнялся на локтях, превозмогая боль в голове, и глазами, полными слез, смотрел на злополучную дверь, которая закрылась за человеком, на всю жизнь обидевшим его.