Потом он извинился перед инженером Инбаром и его женой, поблагодарил их и попросил передать спасибо их любезной дочери Эстер (когда я выходил, то мельком видел ее, издали, через открытую дверь гостиной; она ворочалась во сне из-за шума и разговоров, что-то шептала — наверное, что все случилось по ее вине и пусть меня не наказывают. Но никто, кроме меня, ничего не слышал. И я тоже не слышал).
Всю эту ночь я пролежал в своей кровати веселый, не смыкая глаз до самого рассвета. Я не спал и даже не хотел спать. Я видел, как исчезала луна в моем окне, как на востоке пробился первый луч света, как появились тени гор, а потом и сами горы. Когда же солнце зажгло искорки на водосточных трубах и оконных стеклах, я сказал почти в полный голос:
— Доброе утро, Эсти.
Начался новый день.
За завтраком отец обратился к маме:
— Ладно, пусть будет по-твоему. Пусть вырастет и будет Йоцмахом. Я готов молчать.
Мама ответила:
— С твоего позволения, моего брата зовут Цемах. Цемах, а не Йоцмах.
Папа сказал:
— Хорошо. Пусть будет так. По мне — так все в порядке.
В классе, на большой перемене, на доске появилась надпись:
В полночный час при свете луны Эсти и Сумхи влюблены.
Наш учитель, господин Шитрит, стер все тряпкой и, нисколько не сердясь, обратился к классу:
— Замри, все живое!
В тот же день, вернувшись с работы, в пять часов вечера отец один отправился в дом Гарманских. Он объяснял, оправдывался, открыто изложил свои взгляды, получил железную дорогу и решительным шагом направился к дому Кастельнуово. Там няня-армянка Луиза проводила его в библиотеку, полную дивных запахов, и отец сообщил госпоже Кастельнуово свое нелицеприятное мнение о случившемся, извинился, принял извинения, и, после взаимного обмена любезностями, получил велосипед.
Так что в конце концов все утряслось.
Велосипед, разумеется, мне не дали, а заперли в подвале на три месяца. Но ведь я уже говорил, что к концу лета все переменилось и начались совсем другие события, о которых я, может быть, расскажу в другой раз.