– Я их вообще никогда не читал…

– Только не говорите мне, что были диссидентом с пеленок и учились читать по книгам Солженицына…

– Хорошо, я не буду вам об этом говорить. А скажите, ведь, будучи романтиком, вам, наверное, нелегко сегодня преподавать историю, когда ее то и дело перекраивают, стремятся всех и все развенчать…

– Да, нелегко… Вы помните, Чехов писал о рабе, которого нужно выдавливать из себя по капле? Наверное, для его времени это было чрезвычайно актуально, ведь еще жили люди, прекрасно помнившие крепостное право… А вот изволите ли сейчас, сегодня, по капле выдавливать из себя этакого буйнопомешанного горьковского буревестника?.. Тоже весьма непростая задача, поверьте…

– Но, Анджа, зачем же выдавливать? – снисходительно улыбнулся Вадим. Открывшаяся структура моей души (так, как она ему представлялась) явно забавляла его. – Будьте самой собой. И наплевать, что будут думать или говорить окружающие…

– Во-первых, на окружающих тоже никто наплевать не может. Тот, кто так думает или говорит, либо дурак, либо лицемер, либо дает совет кому-то другому. В вашем случае, конечно, – третье. А во-вторых, речь идет не столько об окружающих, сколько обо мне самой. Вы встречали романтичных теток под сорок? Зрелище в лучшем случае смешное, в худшем – жалкое. А учителя изначально – группа риска. Избави меня, Господи! Над этим и работаем.

– Что вы говорите, Анджа! Какие ваши годы! – как-то слишком искренне воскликнул Вадим.

– Женщины умнеют быстрее, – усмехнулась я. – Поэтому и живут дольше. Радость и восторг нашего мира принадлежат молодым, Вадим, и все это знают. Потому что только в молодости творческая радость свершений не замутнена ни страхом, ни оглядкой на благополучие, ни даже инстинктом самосохранения. Кто может – совершает тогда. А потом либо разрабатывает открытые месторождения, либо тихо угасает, либо делает вид, что управляет не принадлежащим ему миром. Делает вид, понимаете? Впрочем, у мужчин власть (а чаще иллюзия власти) – это игрушка на все жизненные периоды. Женская же власть, как правило, кончается вместе с молодостью. Хотя у женщин тоже есть свои игрушки и иллюзии…

– Бросьте, Анджа, именно с возрастом приходит настоящая мудрость, настоящий вкус к жизни…

– Бросьте, Вадим, – в тон ему отозвалась я. – Это всего лишь одна из социальных легенд. Мудрость старости… Много ли вы видали по настоящему мудрых стариков? Немного, не правда ли? Большинство – в старческом маразме. А мудрых зрелых людей встречали? – Вадим кивнул. – А я, поверьте, встречала мудрых детей. Мудрость – функция, практически не зависимая от возраста. Ее приписали старости, отчасти опираясь на формальную логику (накопление опыта), отчасти на гуманизм, а отчасти на элементарный страх, так как любой здравомыслящий человек понимает, что когда-то он тоже состарится и ему надо будет на что-то опереться…

– Анджа, вы сейчас произносите горькие и в чем-то даже страшные вещи, – серьезно сказал Вадим. – Мне кажется, что это в вас говорит ваш страх… или ваша обида. Кто вас обидел? Чего вы боитесь? – он взял мои руки в свои и серьезно смотрел на меня чуть потемневшими синими глазами. Его правое запястье пересекал тонкий белый шрам, похожий на незамкнутый браслет. Жест был весьма решительным, киношным и романтичным, но в результате роза вместе с ее нешуточными шипами оказалась где-то в районе Вадимова виска и запуталась в его темных волосах. Вадим мужественно игнорировал создавшуюся ситуацию.

– Вадим, я боюсь, что сейчас она расцарапает вам все ухо, и на концерте вам придется, как раненному герою, сидеть, прижимая к виску носовой платок.

– У меня нет носового платка, – сказал Вадим и выпустил мои руки.

– Мне пришлось бы одолжить вам свой. Получилось бы еще романтичней.

– Попробуем? – с улыбкой предложил Вадим и снова протянул руки.

– Не стоит! – кокетливо увернулась я и тут же нахмурилась, осознав дебильность ситуации и диалога.

– Ну вот, опять, – огорченно вздохнул Вадим. – Анджа, что я должен сделать, чтобы вы перестали постоянно думать об адекватности вашего поведения возрасту и социальному положению?

От точности формулировки у меня защипало в носу. Не хватало только еще разреветься. Словно со стороны я увидела замечательную картину: темнеющие аллеи осеннего сада, склонившиеся над дорожками, отяжелевшие от недавнего дождя кроны, кучи опавших листьев и Вадим, растерянно утешающий зареванную учительницу… Господи, какой маразм! И что подумает Вадим? Вот уж влип-то! Откуда ему знать, что вообще-то я совершенно не склонна к истерикам? Экзальтированная учительница-истеричка – нормальный литературный и кинематографический персонаж. Вот, собственно, и все, что он может подумать.

– Давайте платок! – сказал Вадим, безжалостно прервав мою рефлексию.

– Платок? Что? Зачем? – растерялась я.

– Эта дрянь все-таки меня достала, – улыбнулся Вадим, показывая измазанные кровью пальцы. Приглядевшись, я заметила короткую, но, по-видимому, глубокую царапину у него на виске.

– Но…но у меня тоже нет платка… – растерянно пробормотала я.

– Ну вот, а обещали-то, – Вадим укоризненно покачал головой, но глаза его смеялись, и я это видела.

– А эта дрянь, как вы изволили выразиться, между прочим, вам же казалась похожей на меня, – съязвила я и, не обращая внимание на смущение Вадима, добавила. – Как же мы в сложившихся обстоятельствах будем останавливать кровь, текущую из ваших ран?

– Очень просто, – Вадим нагнулся, поднял желтый кленовый лист и приложил его к виску.

– Но он же грязный! – запротестовала я, не осознаваемо идентифицируя взрослого мужчину с одним из поцарапавшихся обормотов-восьмиклассников.

– Может быть, в луже помыть? – серьезно предложил Вадим.

Мы вместе рассмеялись, а потом я почему-то протянула ладонь и прижала нагревшийся лист к виску Вадима. Вадим опустил руки и взгляд и стоял передо мной, словно провинившийся школьник. Отступившие было слезы снова защекотали глаза.

– Мы сами… а может быть, старый сад всколыхнул в нас обоих что-то, что обычно мы держим спрятанным глубоко внутри… – медленно, не поднимая глаз, сказал Вадим, буквально и жутковато повторяя мои недавние мысли. – Теперь нам обоим от этого неловко. Я напрасно ёрничал и… прошу вас простить меня…

– Бросьте, Вадим! – решительно беря себя в руки, сказала я. – Держите ваш осенний платок, и постарайтесь не слишком вертеть головой. Нам уже пора на концерт. Надеюсь, пока дойдем, кровь остановится.

В старых аллеях уже сгустилась темнота, и я не могла рассмотреть выражения лица Вадима, но ясно услышала облегченный вздох.

Во время концерта и после него мы непринужденно обсуждали музыку и исполнение, сразу сойдясь на том, что, в сущности, мы оба ничего в этом не понимаем. То напряжение, которое возникло в саду, не возвращалось больше ни разу. Я заметила, что Вадим, ничего впрямую не скрывая, все-таки избегает разговоров о себе, о конкретных поворотах своей судьбы. Наделенная здоровым женским любопытством, после четырех часов непрерывного общения, я знала о нем только то, что на сегодняшний день он работает в какой-то маловразумительной фирме, разведен с женой и имеет взрослого сына. Но все это ничуть не ослабило ощущения доверия, отчего-то возникшего между нами после «садового кризиса». Вадим продолжал расспрашивать меня о Полоцком княжестве, о том, как поживает мое увлечение сейчас. Я призналась, что после истории с «Детьми Перуна» как-то забросила все это, и папки с собранными материалами, которые мы с ребятами вовсю использовали в наших лесных бдениях и играх, недвижно лежат в шкафу в моем кабинете и давно покрылись толстым слоем пыли. Может быть, просто окончательно повзрослела? Или состарилась? После последнего утверждения я сделала кокетливую паузу и подождала, пока Вадим меня опровергнет. Он опять сыграл с безупречностью экранного героя. А я не удержалась и похвасталась тем, что ролевые этнографические игры из истории Всеслава и Полоцкого княжества мы с ребятами придумали задолго до отечественных толкиенистов. Вадим задумался, что-то просчитал в уме, а потом согласился со мной и восхитился.