— А ты также не будешь играть со мной? — обратился он к Феде.

— Нет, отчего же? Я буду! — отвечал Федя, боявшийся всех и всего в этом доме.

— Ну, вот и отлично! — обрадовался Володя. — А ты и сиди одна, коли ты такая дура, — обратился он к Маше.

Девочка, не обращая внимания на его дерзость, подошла к Любочке и начала расспрашивать ее об ее игрушках. Любочка тотчас же показала ей все свои сокровища, состоявшие из тряпичной куклы, безногой лошадки, двух баночек из-под помады и маленькой красненькой коробочки. Маша попробовала было устроить игру и с этими скудными игрушками, но Володе досадно было, что сестры не обращают на него внимания, он подбежал к их уголку и ногами раскидал в разные стороны все их вещи. Любочка горько заплакала.

— Вот теперь я тебя считаю еще больше злым! — вскричала Маша, и краска гнева разлилась по лицу ее. — Ты можешь обижать маленькую девочку, которая не сделала тебе никакого зла!.. Не плачь. Любочка, милая, — обратилась она к бедной малютке, — сядем сюда на кровать, я тебе расскажу сказочку.

Обе девочки уселись на кровать, и Маша принялась шепотом рассказывать какую-то длинную, смешную сказку, слышанную ею от матери. Володя не трогал их, но он старался как можно больше шуметь, чтобы мешать им. Феде очень хотелось послушать, что рассказывает сестра и отчего так весело смеется Любочка, но он не смел отойти от двоюродного брата, который, радуясь, что нашел себе покорного товарища, повелительно покрикивал на него и даже иногда довольно неделикатно дергал его за руку.

В комнату вошла Глафира Петровна.

— Маша, Федя! Придите-ка ко мне на минутку! — позвала она детей голосом, который удивил их своею ласковостью.

Они вошли за ней в ее комнату.

— Что вы, я думаю, голодны? — обратилась она к ним. — Анна-то Михайловна не больно угостила, а? Ну, садитесь сюда на диванчик, кушайте! — И она подала им по большому куску хлеба с маслом и сыром.

Дети с жадностью накинулись на эту неожиданную закуску и принялись быстро ее уничтожать.

Глафира Петровна смотрела на них с полусострадательной, полунасмешливой улыбкой.

— Что, я сытее кормлю, чем Анна Михайловна? — снова заговорила она, когда куски их уже подходили к концу. — То-то, помните это, детки: будете меня уважать да слушаться, так у вас все будет, что нужно, а станете лезть к Анне Михайловне, так насидитесь голодными.

— Да разве не Анна Михайловна наша тетя? — несколько робким голосом спросила Маша.

— Ты глупа, как я вижу, — отвечала Глафира Петровна. — Конечно, она вам тетка, потому что она жена вашего дяди, да ведь и я вам не чужая, я двоюродная сестра вашего отца и Григория Матвеевича, значит, также вам тетка. Смотрите, помните это: забудете, вам же хуже будет! Я не люблю дерзких, непослушных детей, да и Григорий Матвеевич им спуску не дает: видели сегодня, что было Леве, хорошо?

Дети стояли молча, опустив голову.

— Ну, что же вы молчите? — продолжала Глафира Петровна. — Скажи, Феденька, — обратилась она к мальчику, — будешь ты меня любить и уважать?

— Буду-с, тетенька! — почтительным голосом проговорил Федя.

— А ты, Маша?

— Я буду вас слушаться, — вздохнула Маша.

Эти уверения успокоили Глафиру Петровну.

— Ну, хорошо, будьте умники, и вам хорошо будет, — сказала она, поглаживая детей по головке. — Идите теперь в детскую и не ссорьтесь с Володинькой. Смотрите, никому не пересказывайте, о чем мы тут говорили!

Дети с облегченным сердцем вышли из комнаты Глафиры Петровны, но прежде, чем вернуться в детскую, зашли в темный коридорчик, где никто не мог видеть их, и уселись в уголок на полу поговорить о своих делах.

— Как здесь гадко, Федя! Правда ведь? — шепотом произнесла Маша.

— Да, ужасно гадко, — согласился и Федя, — все здесь злые.

— Только Анна Михайловна не злая, — заметила Маша. — А ты, Федя, зачем сказал, что будешь любить Глафиру Петровну, когда она гадкая?

— Нельзя, Маша, — рассудительным голосом отвечал Федя. — Ведь ты слышала, она сказала, что если мы не будем ее любить, так нам худо будет! Ее надо любить, а то она нам не даст есть. Разве тебе приятно сидеть голодной?

— Ну, уж, я все-таки буду больше любить Анну Михайловну, чем ее, — решила Маша.

В эту минуту раздался голос Володи:

— Федя, Федя, где же ты? Тетя, куда вы девали Федю? Федя, иди же играть!

— Я пойду к нему, а то он, пожалуй, прибьет меня! — испуганным голосом произнес мальчик и бросился навстречу своему двоюродному брату.

Маша осталась одна в темном уголку. У бедной девочки было так тяжело на сердце, что ей не хотелось никому показываться. Она закрыла лицо руками и долго плакала горькими, безутешными слезами.

За обедом все семейство опять соединилось в столовой. Один только Лева не являлся, и опять никому не пришло в голову поинтересоваться, где скрывается бедный мальчик.

Все кушанья ставились перед Григорием Матвеевичем, и он выбирал для себя самые лучшие куски, вовсе не заботясь о том, что остается другим. Детям накладывала Глафира Петровна, причем порции Володи были обильнее и лучше всех прочих. Анна Михайловна ела мало и неохотно: видно было, что она нездорова, хотя ничего не говорит о своей болезни. Вообще обед шел молча; одна только Глафира Петровна прерывала молчание, то делая строгое внушение Любочке о том, как надо держать ножик и вилку, то уговаривая «братца» скушать еще кусочек, то ядовито замечая Анне Михайловне: «Что вы ничего не кушаете? Вам, верно, не нравятся простые кушанья? А я нарочно заказала по вкусу братца…»

После обеда должен был прийти учитель, который каждый день два часа занимался с Володей и Левой русским и латинским языком, арифметикой и грамматикой.

— А мы будем учиться, дядя? — спросила Маша.

Григорий Матвеевич задумался.

— Да, ведь вот и учить их еще надо! — проговорил он недовольно. — Ну, нечего делать. Федя пусть учится вместе с нашими мальчиками, учителю все равно что двух, что трех учить! А с девочкой хоть ты займись? — обратился он к жене.

— Чем же я займусь, я сама ничего не знаю! — печальным голосом проговорила Анна Михайловна.

— Ну, вот еще! Что знаешь, тому и научишь, невелика мудрость ей нужна! Французскому же учишь мальчишек!

— Да я только по-французски и помню немножко!

— Полноте, Анна Михайловна, — вмешалась Глафира Петровна, — уж что же вам не потрудиться немножко для сиротки! Ведь не чужая она вам, племянница вашего мужа!

— Да я готова… — начала Анна Михайловна.

— Ну, так и толковать нечего, — решил Григорий Матвеевич, — как я сказал, так и будет!

К уроку отыскали наконец Леву. Оказалось, что он спал где-то на сеновале и явился к учителю с заспанным лицом, с сеном в волосах, с тем же угрюмым видом, какой был у него утром. Учитель, длинный, сухой, молодой человек, с огромным носом, рыжими бакенбардами и тонкими, плотно сжатыми губами, начал спрашивать заданные уроки. Оказалось, что ни один из мальчиков ничего не знал. Вообще они, видимо, считали ученье вполне бесполезной вещью: Лева машинально исполнял все, что ему приказывал учитель, думая о чем-то совсем другом; Володя смотрел по сторонам, зевал и беспрестанно поглядывал на часы: скоро ли конец урока? Федя, привыкший у матери учиться прилежно, резко отличался от своих двоюродных братьев и сразу заслужил расположение учителя. Хотя он был моложе Володи и Левы, но, исключая латинского языка, знал из всех предметов больше их. Видя, что он один внимательно слушает объяснения, учитель обращался в конце класса исключительно к нему одному. Это предпочтение очень польстило мальчику, и он решил удвоить прилежание, чтобы всегда заслуживать похвалы учителя.

Урок Маши шел иначе. Анна Михайловна позвала ее в свою комнату, велела ей принести туда ее книги, посмотрела их, удивилась, что Маша уже так много знает, и затем сказала со вздохом: