Вычурно изогнутой рукой он снял картуз, взмахнул им в воздухе и ушел, оставив мать в недоумении.

Соседка Власовых, Марья Корсунова, вдова кузнеца, торговавшая у ворот фабрики съестным, встретив мать на базаре, тоже сказала:

– Поглядывай за сыном, Пелагея!

– Что такое? – спросила мать.

– Слух идет! – таинственно сообщила Марья. – Нехороший, мать ты моя! Будто он устраивает артель такую, вроде хлыстов. Секты – называется это. Сечь будут друг друга, как хлысты…

– Полно, Марья, ерунду пороть!

– Не тот врет, кто порет, а тот, кто шьет! – отозвалась торговка.

Мать передавала сыну все эти разговоры, он молча пожимал плечами, а хохол смеялся своим густым, мягким смехом.

– Девицы тоже очень обижаются на вас! – говорила она. – Женихи вы для всякой девушки завидные и работники все хорошие, непьющие, а внимания на девиц не обращаете! Говорят, будто ходят к вам из города барышни зазорного поведения…

– Ну, конечно! – брезгливо сморщив лицо, воскликнул Павел.

– На болоте все гнилью пахнет! – вздохнув, молвил хохол. – А вы бы, ненько, объяснили им, дурочкам, что такое замужество, чтобы не торопились они изломать себе кости…

– Эх, батюшка! – сказала мать. – Они горе видят, они понимают, да ведь деваться им некуда, кроме этого!

– Плохо понимают, а то бы нашли путь! – заметил Павел.

Мать взглянула на его строгое лицо.

– А вы – поучите их! Позвали бы которых поумнее к себе…

– Это неудобно! – сухо отозвался сын.

– А если попробовать? – спросил хохол. Павел помолчал и ответил:

– Начнутся прогулки парочками, потом некоторые поженятся, вот и все!

Мать задумалась. Монашеская суровость Павла смущала ее. Она видела, что его советов слушаются даже те товарищи, которые – как хохол – старше его годами, но ей казалось, что все боятся его и никто не любит за эту сухость.

Как-то раз, когда она легла спать, а сын и хохол еще читали, она подслушала сквозь тонкую переборку их тихий разговор.

– Нравится мне Наташа, знаешь? – вдруг тихо воскликнул хохол.

– Знаю! – не сразу ответил Павел.

Было слышно, как хохол медленно встал и начал ходить. По полу шаркали его босые ноги. И раздался тихий, заунывный свист. Потом снова загудел его голос:

– А замечает она это?

Павел молчал.

– Как ты думаешь? – понизив голос, спросил хохол.

– Замечает! – ответил Павел. – Поэтому и отказалась заниматься у нас…

Хохол тяжело возил ноги по полу, и снова в комнате дрожал его тихий свист. Потом он спросил:

– А если я скажу ей…

– Что?

– Что вот я… – тихо начал хохол.

– Зачем? – прервал его Павел.

Мать услышала, что хохол остановился, и почувствовала, что он усмехается.

– Да я, видишь, полагаю, что если любишь девушку, то надо же ей сказать об этом, иначе не будет никакого толка!

Павел громко захлопнул книгу. Был слышен его вопрос:

– А какого толка ты ждешь?

Оба долго молчали.

– Ну? – спросил хохол.

– Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, – заговорил Павел медленно. – Положим, и она тебя любит, – я этого не думаю, – но, положим, так! И вы – поженитесь. Интересный брак – интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать тебе надо будет одному… и – много. Жизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела – вас больше нет. Обоих нет!

Стало тихо. Потом Павел заговорил как будто мягче:

– Ты лучше брось все это, Андрей. И не смущай ее…

Тихо. Отчетливо стучит маятник часов, мерно отсекая секунды.

Хохол сказал:

– Половина сердца – любит, половина ненавидит, разве ж это сердце, а?

Зашелестели страницы книги – должно быть, Павел снова начал читать. Мать лежала, закрыв глаза, и боялась пошевелиться. Ей было до слез жаль хохла, но еще более – сына. Она думала о нем:

«Милый ты мой…»

Вдруг хохол спросил:

– Так – молчать?

– Это – честнее, – тихо сказал Павел.

– По этой дороге и пойдем! – сказал хохол. И через несколько секунд продолжал грустно и тихо:

– Трудно тебе будет, Паша, когда ты сам вот так…

– Мне уже трудно…

О стены дома шаркал ветер. Четко считал уходящее время маятник часов.

– Над этим – не посмеешься! – медленно проговорил хохол. Мать ткнулась лицом в подушку и беззвучно заплакала. Наутро Андрей показался матери ниже ростом и еще милее. А сын, как всегда, худ, прям и молчалив. Раньше мать называла хохла Андрей Онисимович, а сегодня, не замечая, сказала ему:

– Вам, Андрюша, сапоги-то починить надо бы, – так вы ноги простудите!

– А я в получку новые куплю! – ответил он, засмеялся и вдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: – А может, вы и есть родная моя мать? Только вам не хочется в том признаться людям, как я очень некрасивый, а?

Она молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать ему много ласковых слов, но сердце ее было стиснуто жалостью, и слова не шли с языка.

В слободке говорили о социалистах, которые разбрасывают написанные синими чернилами листки. В этих листках зло писали о порядках на фабрике, о стачках рабочих в Петербурге и в южной России, рабочие призывались к объединению и борьбе за свои интересы.

Пожилые люди, имевшие на фабрике хороший заработок, ругались:

– Смутьяны! За такие дела надо морду бить!

И носили листки в контору. Молодежь читала прокламации с увлечением:

– Правда!

Большинство, забитое работой и ко всему равнодушное, лениво отзывалось:

– Ничего не будет, – разве можно?

Но листки волновали людей, и, если их не было неделю, люди уже говорили друг другу:

– Бросили, видно, печатать…

А в понедельник листки снова появлялись, и снова рабочие глухо шумели.

В трактире и на фабрике замечали новых, никому не известных людей. Они выспрашивали, рассматривали, нюхали и сразу бросались всем в глаза, одни – подозрительной осторожностью, другие – излишней навязчивостью.

Мать понимала, что этот шум поднят работой ее сына. Она видела, как люди стягивались вокруг него, – и опасения за судьбу Павла сливались с гордостью за него.

Как-то вечером Марья Корсунова постучала с улицы в окно, и, когда мать открыла раму, она громким шепотом заговорила:

– Держись, Пелагея, доигрались голубчики! Ночью сегодня обыск решен у вас, у Мазина, у Весовщикова…

Толстые губы Марьи торопливо шлепались одна о другую, мясистый нос сопел, глаза мигали и косились из стороны в сторону, выслеживая кого-то на улице.

– А я ничего не знаю, и ничего я тебе не говорила и даже не видела тебя сегодня, – слышишь?

Она исчезла.

Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, – он был болен и не работал. Когда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.

– Вот те и раз… – пробормотал он.

– Что надо делать-то? – дрожащей рукой отирая с лица пот, спрашивала Власова.

– Погодите, – вы не бойтесь! – ответил Федя, поглаживая здоровой рукой курчавые волосы.

– Да ведь вы сами-то боитесь! – воскликнула она.

– Я? – Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, он сказал: – Да-а, черт… Надо Павлу сказать. Я сейчас пошлю к нему! Вы идите, – ничего! Ведь бить не будут?

Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не шел. Наконец, усталая, она села в кухне на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел и хохол.

– Знаете? – воскликнула она, не вставая.

– Знаем! – улыбаясь, сказал Павел. – Боишься?