– Директора сюда!
– Депутатов послать за ним!
Мать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх, полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.
Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания, ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди них чего-то широко открытыми глазами.
– Депутатов!
– Сизова!
– Власова!
– Рыбина! У него зубы страшные!
Вдруг в толпе раздались негромкие восклицания:
– Сам идет!..
– Директор!..
Толпа расступилась, давая дорогу высокому человеку с острой бородкой и длинным лицом.
– Позвольте! – говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, – он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу строгими глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку – он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил:
– Это – что за сборище? Почему бросили работу?
Несколько секунд было тихо. Головы людей покачивались, точно колосья. Сизов, махнув в воздухе картузом, повел плечами и опустил голову.
– Спрашиваю! – крикнул директор. Павел встал рядом с ним и громко сказал, указывая на Сизова и Рыбина:
– Мы трое уполномочены товарищами потребовать, чтобы вы отменили свое распоряжение о вычете копейки…
– Почему? – спросил директор, не взглянув на Павла.
– Мы не считаем справедливым такой налог на нас! – громко сказал Павел.
– Вы что же, в моем намерении осушить болото видите только желание эксплуатировать рабочих, а не заботу об улучшении их быта? Да?
– Да! – ответил Павел.
– И вы тоже? – спросил директор Рыбина.
– Все одинаково! – ответил Рыбин.
– А вы, почтенный? – обратился директор к Сизову.
– Да и я тоже попрошу: уж вы оставьте копеечку-то при нас!
И, снова наклонив голову, Сизов виновато улыбнулся. Директор медленно обвел глазами толпу, пожал плечами. Потом испытующе оглядел Павла и заметил ему:
– Вы кажетесь довольно интеллигентным человеком – неужели и вы не понимаете пользу этой меры?
Павел громко ответил:
– Если фабрика осушит болото за свой счет – это все поймут!
– Фабрика не занимается филантропией! – сухо заметил директор. – Я приказываю всем немедленно встать на работу!
И он начал спускаться вниз, осторожно ощупывая ногой железо и не глядя ни на кого.
В толпе раздался недовольный гул.
– Что? – спросил директор, остановясь. Все замолчали, только откуда-то издали раздался одинокий голос:
– Работай сам!
– Если через пятнадцать минут вы не начнете работать – я прикажу записать всем штраф! – сухо и внятно ответил директор.
Он снова пошел сквозь толпу, но теперь сзади него возникал глухой ропот, и чем глубже уходила его фигура, тем выше поднимались крики.
– Говори с ним!
– Вот те и права! Эх, судьбишка…
Обращались к Павлу, крича ему:
– Эй, законник, что делать теперь?
– Говорил ты, говорил, а он пришел – все стер!
– Ну-ка, Власов, как быть?
Когда крики стали настойчивее, Павел заявил:
– Я предлагаю, товарищи, бросить работу до поры, пока он не откажется от копейки…
Возбужденно запрыгали слова:
– Нашел дураков!
– Стачка?
– Из-за копейки-то?
– А что? Ну и стачка!
– Всех за это – в шею…
– А кто работать будет?
– Найдутся!
– Иуды?
13
Павел сошел вниз и встал рядом с матерью. Все вокруг загудели, споря друг с другом, волнуясь, вскрикивая.
– Не свяжешь стачку! – сказал Рыбин, подходя к Павлу. – Хоть и жаден народ, да труслив. Сотни три встанут на твою сторону, не больше. Этакую кучу навоза на одни вилы не поднимешь…
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
Он пошел домой грустный, усталый. Сзади него шли мать и Сизов, а рядом шагал Рыбин и гудел в ухо:
– Ты хорошо говоришь, да – не сердцу, – вот! Надо в сердце, в самую глубину искру бросить. Не возьмешь людей разумом, не по ноге обувь – тонка, узка!
Сизов говорил матери:
– Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь люди, – не то опамятовались, не то – еще хуже ошибаются, ну – не похожи на нас. Вот она, молодежь-то, говорит с директором, как с равным… да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за людей стоишь! Дай бог тебе, – может, найдешь ходы-выходы, – дай бог!
Он ушел.
– Да, умирайте-ка! – бормотал Рыбин. – Вы уж и теперь не люди, а – замазка, вами щели замазывать. Видел ты, Павел, кто кричал, чтобы тебя в депутаты? Те, которые говорят, что ты социалист, смутьян, – вот! – они! Дескать, прогонят его – туда ему и дорога.
– Они по-своему правы! – сказал Павел.
– И волки правы, когда товарища рвут…
Лицо у Рыбина было угрюмое, голос необычно вздрагивал.
– Не поверят люди голому слову, – страдать надо, в крови омыть слово…
Весь день Павел ходил сумрачный, усталый, странно обеспокоенный, глаза у него горели и точно искали чего-то. Мать, заметив это, осторожно спросила:
– Ты что, Паша, а?
– Голова болит, – задумчиво сказал он.
– Лег бы, – а я доктора позову…
Он взглянул на нее и торопливо ответил:
– Нет, не надо!
И вдруг тихо заговорил:
– Молод, слабосилен я, – вот что! Не поверили мне, не пошли за моей правдой, – значит – не умел я сказать ее!.. Нехорошо мне, – обидно за себя!
Она, глядя в сумрачное лицо его и желая утешить, тихонько сказала:
– Ты – погоди! Сегодня не поняли – завтра поймут…
– Должны понять! – воскликнул он.
– Ведь вот даже я вижу твою правду…
Павел подошел к ней.
– Ты, мать, – хороший человек…
И отвернулся от нее. Она, вздрогнув, как обожженная тихими словами, приложила руку к сердцу и ушла, бережно унося его ласку.
Ночью, когда она спала, а он, лежа в постели, читал книгу, явились жандармы и сердито начали рыться везде, на дворе, на чердаке. Желтолицый офицер вел себя так же, как и в первый раз, – обидно, насмешливо, находя удовольствие в издевательствах, стараясь задеть за сердце. Мать, сидя в углу, молчала, не отрывая глаз от лица сына. Он старался не выдавать своего волнения, но, когда офицер смеялся, у него странно шевелились пальцы, и она чувствовала, что ему трудно не отвечать жандарму, тяжело сносить его шутки. Теперь ей не было так страшно, как во время первого обыска, она чувствовала больше ненависти к этим серым ночным гостям со шпорами на ногах, и ненависть поглощала тревогу.
Павел успел шепнуть ей:
– Меня возьмут…
Она, наклонив голову, тихо ответила:
– Понимаю…
Она понимала – его посадят в тюрьму за то, что он говорил сегодня рабочим. Но с тем, что он говорил, соглашались все, и все должны вступиться за него, значит – долго держать его не будут…
Ей хотелось обнять его, заплакать, но рядом стоял офицер и, прищурив глаза, смотрел на нее. Губы у него вздрагивали, усы шевелились – Власовой казалось, что этот человек ждет ее слез, жалоб и просьб. Собрав все силы, стараясь говорить меньше, она сжала руку сына и, задерживая дыхание, медленно, тихо сказала:
– До свиданья, Паша. Все взял, что надо?
– Все. Не скучай…
– Христос с тобой…