Не сдержалась и зубрица, тоже проехалась в свое удовольствие. Катались дотемна, потом ушли на луг.

— Как детишки, — сказал Василий Васильевич, подымаясь и разминая затекшую спину. — Может, и нам с тобой скатиться?

— Пыли много. Мы баню устроим.

— Всякой твари свое, — согласился Кожевников. — Медведи, к примеру, купаются. Холодно, жарко — все в речку. Волки в снегу катаются, шерсть моют. А туры сквозь колючие кусты продираются, бока чешут.

Мы вернулись на кордон с думой о Задорове. Ждем, не дождемся.

Подъехал Телеусов. И тоже, прежде всего, спросил о Борисе. Спать ложились молчком.

Утром Алексей Власович мялся, мялся и вдруг предложил:

— Надоть Умпырь проведать. Пока погода. Как вы, мужики?

В самом деле, если не сейчас, то когда же? Опасно? Э-э, где наша не пропадала!

Переход прошел без помех. Более всего мы боялись непогоды, тут случались метели и в августе. Но распрекрасная осень будто хотела помочь нам. На третий день мы вышли к долине. Она красивым разноцветьем лежала внизу, как корзинка, полная осенних цветов.

Полчаса езды, и вот он, дом. Но мы имели достаточно оснований опасаться незваных гостей. Стали высматривать с горки и обнаружили жиденький дымок над кордоном. Кто? Возвращаться не собирались. Уж если пришли, то дело делать.

Стало темнеть. Коней спутали и перегнали на укрытую поляну. Спустились. Нашли старый брод в обмелевшем Лабёнке, разделись, перебрались на ту сторону. Пала тихая ночь.

Крались к своему кордону, как к вражескому окопу. На опушке леса, где начинались огород и луга, услышали фырканье коней. Телеусов пошел глянуть. Вернулся и зашептал:

— Сорок два. Цельная полусотня. Во наехало!.. Окна в доме желто светились. Кто-то вышел, вполголоса запел про «черную шаль», сгреб в поленнице охапку дров и вернулся в дом. По-хозяйски, видать, устроились. Что за отряд? Шкуро, Козликин? И как их отсюда выкурить?

Привести отряд из Лабинской нет времени, зима — вот она. Белые могли перекрыть караулом Балканы и жить в полной безопасности. Из долины одна дорога: та, по которой пришли мы, не в счет.

Что тогда станет с умпырскими зубрами?…

— Бог простит, — тихо сказал вдруг Телеусов. — Сам построил, сам и спалю. Со всеми этими… Только бы керосин остался в сарае. Был у меня жбанчик тама.

Из дому выходили люди, говорили громко, смеялись: «Вы где, Федор Гаврилович?», «Какая чернильная ночь, господа!», «Дров нам довольно?» Обычные разговоры спокойных людей перед сном.

Еще раз открылась дверь, вышли три человека с винтовками и зашагали по дороге на Балканы. Дозор. Перекрывают перевал.

Кожевников пошел ловить чужих лошадей. Решил увести подальше если не всех, то часть табуна, чтобы не сразу всадники в погоню пошли. Мы с Телеусовым ощупью собирали сухой хворост в лесу.

Вскоре на кордоне все затихло. Часовых не выставили. Лампы погасли. Алексей Власович прокрался в сарай, где знал каждую полочку. Нашел жбан с керосином, в нем плескалось. Посудину он поставил у крыльца.

Подождали Кожевникова. Он пришел запыхавшийся.

— Всех увел. Они дружка за дружкой сами потянулись. Не скоро отыщут; укрыл в ольховнике у реки, где самая чащоба.

Дверь мы подперли хорошим поленом. Принесли и свалили хворост, облили керосином.

— Отходите, — прошептал Телеусов. — Дверь и окна на мушку…

Как мы забыли, что дозор на Балканах должен меняться! Прямо из памяти вон! Эта забывчивость чуть не сорвала задуманное. Кожевников только отошел от крыльца, как нос к носу столкнулся с тремя вооруженными людьми.

— Кто? — подозрительно спросил передний и потянулся к Василию Васильевичу. Кулак егеря молотом опустился на его голову. Бандит рухнул, Кожевников сбил с ног двух оставшихся.

Телеусов как раз чиркнул спичкой, пламя побежало по куче хвороста, крыльцо осветилось, кто-то из сбитых успел выстрелить, я тоже выстрелил в темноту. И началось!..

Мы бросились в спасительную темень. Крыльцо горело.

Дозорные слали вслед нам пулю за пулей. В доме стучали, рвали подпертую дверь. Зазвенели стекла, из окон прыгали в исподнем, но с винтовками, револьверами, палили кто во что горазд. Ну, и мы не стояли молча, тем более что огонь освещал чужаков.

Пришлось уходить. Погони не было: белые боялись засады. Но пожар они потушили. Над долиной взвились две ракеты: дали знать дозору, чтобы смотрел в оба.

А мы уже шли знакомой тропой к броду и ругали себя, на чем свет стоит. Такая операция сорвалась! Могли всю банду обезвредить…

С горы над Умпырем не ушли и утром. Наблюдали за кордоном. Там царило возбуждение. Хватились лошадей. Группами по пять-шесть человек прочесывали лес, ходили вдоль реки. Лишь после полудня крики возвестили, что табун обнаружен.

Часа через три, к великому нашему удовольствию, отряд белых числом более двадцати, да столько же вьючных коней потянулись вверх по Лабёнку, откуда, наверное, и пришли. Скатертью дорога!

Вот так даже неудача обернулась победой. Зубровые угодья и сами звери на время остались в покое. А впереди зима.

— Ну что, назад, братья? — спросил Телеусов.

Он еще утром с опаской поглядывал на небо. Голубизна над горами как-то поблекла, небо затянуло вуалькой. Ощущался свежий ветер именно с той стороны, куда нам идти добрых три дня.

— А не лучше ли через Балканы, — сказал Кожевников. — Там все ж таки караулка на Черноречье и за ней имеется жилье. Потом дорога на Псебай. А тут ну-ко застигнет буря — куда свернешь? Хотя, с другой стороны, на Балканах можно встренуть белых.

И все же мы решили идти через Балканы.

Уже не таясь, подъехали к кордону. Из-под крыльца метнулась лисица. Спешились, вошли в дом.

Боже мой, какой разор! Большая кирпичная печь — гордость Алексея Власовича — развалена до подпечья. Рамы и стекла выбиты. На полу нагажено, двери сорваны. Вот на что белые обратили свою злобу!

— Ладно, поправим. — Телеусов огладил мушкетерскую бородку. — Лишь бы не возвернулись. Ну, а ноне нам некогда. В дорогу!..

К перевалу подходили опасливо, с оглядкой на каждый камень. Миновали еще тлеющий костер, повеселели. Значит, дозорные ушли со всеми. Далее повели уставших коней в поводу, все круче и круче, а, поднявшись, увидели сверху, как хмара затянула полнеба.

Короткую остановку, как всегда, сделали у висячего моста. И пошли дальше.

Тропа вилась у самой воды. Мы торопились, иной раз переходили на рысь. До вечера, миновав шалаши на Третьей роте, подошли к чернореченской караулке. И стали как вкопанные: из железной трубы шел дым, но не вверх, а пластался над крышей, как бывает перед ненастьем.

Укрылись, нацелили бинокли, ждем. В серых сумерках появился человек, потянулся. Мы вздохнули свободней.

— Эй, бродяга! — крикнул Телеусов.

Того как ветром сдуло. И тут же выскочил с винтовкой, за ним еще один, пали на лужок за камни.

— Сашка! — крикнул Кожевников. — Не играй с оружием, свои! — И поднялся во весь рост, бородищу выставил.

Никотины вскочили и бегом к нам. Добрая встреча!

Они тоже шли в Псебай. Увидели зиму издали, снялись с места, где провели лето, и с тремя навьюченными конями успели спуститься по Уруштену.

— Что у вас на западе? — спросил я. — Чужие не бродят?

— Два раза пугнули каких-то, хоть их и много было. Залпом в небо, чтобы грому побольше. Убрались.

— А зубры?

— На западной стороне Бамбака видели, но это кишинские. У Белой двух наблюдали. И все.

Каждый из нас понимал, что западного стада уже могло и не быть. Сколько стрельбы на Белой! И красные партизаны, и улагаевцы, и бродячие разные с оружием. Не место для дикого зверя.

Ночью над караулкой выло, кони под навесом беспокоились, стучали копытами. К утру усилился шквалистый ветер. Когда мы выезжали, пошел дождь.

К лесопильне подъезжали в снежном смерче. Колючая белая пыль залпами подхлестывала коней. Небо опустилось. Мы шли кучно, чтобы не потеряться. Выглядели как белые призраки: одежду, конские спины залепило ледяной крупкой. Панцирь не стаивал.