Очень сильно всего этого Мартину хотелось. И потому запряг он пегую, покидал нехитрый дорожный скарб и запер избу. А ворота запирать почему-то не стал. Не хотел возвращаться. Не было ему обратного пути.

Я упал на кровать. Боги, ну куда понесло эту деревенщину? Но вместе с досадой я чувствовал зависть. Это примитивное существо еще чего-то хотело, на что-то надеялось. У него была возможность изменить свою жизнь, а если и погибнуть, то с надеждой на возрождение, или во что там они верят?

У меня же ничего этого не было. Когда твой мир стар настолько, что уже не может существовать, но упорно не желает уйти в небытие, остается только воровать у других. Так что я вор. Все мы воры.

Мартин заночевал в лесу. Выбрал поляну недалеко от дороги, развел костерок, соорудил нехитрую похлебку и принялся есть прямо из котелка. Вытянув трубочкой губы дул на горячую жижу, шумно, с хлюпаньем втягивал, не обращая внимания на капли, падавшие с деревянной ложки на нечесаную бороду. Откусывал от ржаной краюхи, с чавканьем жевал. С каждой новой ложкой, с каждым проглоченным куском он ел все более жадно, поспешно заталкивал в себя куски хлеба, зачерпывал полные ложки, глотал, уже не обращая внимания на то, что горячее варево обжигает губы и язык.

Крестьянин жрал и плакал. Всхлипывал, неумело кривя рот, давился слезами и хлебом, снова и снова опускал ложку в котелок, пока не вычерпал его до дна. После повалился на бок и лежал, тихонько постанывая. Пока не заснул.

Я не мог понять, что происходит с моим донором. Это было настолько странным, что я даже не сумел воспользоваться неожиданным всплеском его эмоций. Просто лежал и плакал вместе с ним. Но я плакал оттого, что стало невыносимо тошно жить чужими эмоциями, существовать только потому, что какой-то запредельно тупой крестьянин коптит небо. Метаться от одного человека к другому и чувствовать, что ты лишь тень. Быть куклой, неловко склеенной из обломков чужих мыслей и судеб. Но мы уже не можем иначе. Мы привыкли считать себя повелителями, почти богами, забывая о том, что боги живут до тех пор, пока у них есть имена.

Мартин проснулся от прикосновения. Заорав, вскочил и отпрыгнул к телеге, где лежал топор.

-- Не надо. Не успеешь. - Старик очень спокойно сидел около костра на корточках. - Я тут уже с полчаса. Хотел бы прирезать, давно бы уже...

Крестьянин смотрел на незваного гостя, разинув рот. Длинные седые волосы перехвачены кожаным ремнем. Куртка из грубой кожи усыпана стальными пластинами. Руки грубые, но чистые. Добротные сапоги чуть ниже колена. Из-за спины торчат рукояти двух коротких мечей. И неброский шеврон на рукаве, белая пятерня на темно-красном фоне. Когда Мартин заметил этот знак, то тихонечко завыл и сполз на землю. - Господин! Господин не убивайте. Не признал. Не признал, господин!

-- Да помолчи ты, - старик поморщился и подкинул в костер сухую ветку. - Сказал же, если бы хотел, давно бы тебе глотку перерезал. Иди сюда. Садись.

На четвереньках Мартин подполз к костру. Уселся по другую сторону. На гостя смотреть не рисковал, уставился в огонь и затих.

-- Что в лесу делаешь? - голос чуть хрипловатый, глубокий. И какой-то успокаивающий.

-- Я это... в город надо. Еду. Вот.

-- Врешь, - спокойно бросил седой. - И зачем врешь? Боишься, что мытарям сдам или хозяину верну?

В голосе чувствовалась насмешка. Но добродушная, необидная.

Мартин словно решился на что-то очень важное. Выпрямил спину, посмотрел на обладателя страшноватых клинков.

- Я на Полдень еду. Хотите, господин, убивайте. А назад не поворочу. Нету мне там жизни, и места нету. Не хочу я так больше.

-- На По-о-олдень, значит. - Протянул старик. -. А зачем тебе туда? Что ты там найти хочешь?

Мартин набычился. Объяснять такие вещи он не умел. Язык тяжело ворочался во рту.

-- Ну, я вот слышал, - крестьянин нервно почесал под мышкой. - Слышал вот. В степи где-то. Камень там. Стояком стоит. Ну, и в полдень, значит, если хочешь очень, имя свое отдать можно. А с именем и все, что было. Зажить, значит, заново можно.

От такой длинной речи Мартин взмок. Шевелил пальцами, пытаясь подобрать слова, не смог. Махнул рукой и умолк. Воин сидел, задумчиво глядя в огонь.

-- Так, значит, думаешь. Ну, значит, дальше вместе пойдем.

Мартин уже ничему не удивлялся. Вместе - значит вместе. Не ему, крестьянину, спорить с господином. Да еще с таким знаком на рукаве. Про воинов с белой пятерней знали все. Было их очень мало, младших сыновей самых знатных родов. Воспитанные в духе беспрекословной верности императору, они не ведали ни жалости, ни сомнений. Страха смерти и совести тоже. Всю жизнь они занимались только одним, убивали тех, кого император считал своими врагами.

-- Господин, а вот, значит. Спросить можно? - осмелел Мартин, когда понял, что прямо сейчас его убивать не будут.

-- Можно. А горло у тебя есть чем промочить? - улыбнулся воин.

-- А-а, так мы это. Не извольте беспокоиться! Мы это мигом! - рванул к телеге крестьянин. Исчез под тентом, через мгновение выпрыгнул, подвернул впопыхах ногу, шлепнулся наземь. Крепко приложился брюхом, но запечатанный кувшин не выпустил. Встал и, покряхтывая, похромал к костру.

-- Вот, господин. Хорошее вино. Я, это, два года тому на ярманке купил. Ну, а теперича, решил, значиться, с собой его. Думаю, дай доеду, а как к камню тому идти, его, значит, и того... Ну, да вы это, не побрезгуйте.

Старик пригубил вино. Приподнял бровь. Вино, на удивление, оказалось неплохим. Сделав пару основательных глотков, отдал кувшин Мартину.

-- Не стесняйся. Пей тоже.

Крестьянин позволил себе небольшой глоток и вернул кувшин на другую сторону костра.

-- Зачем мне это надо, спрашиваешь... - Седой сделал еще пару глотков. - Ты вот за сохой ходить больше не можешь. А я... Я спать не могу. Крови на мне много. Очень много. Я как про степь услышал и про Полдень, так и решил, в отставку выйду да и брошу все. Пойду туда.

Кувшин неторопливо переходил от старика к Мартину и обратно. Глаза у обоих уже блестели, но языки еще не заплетались.

-- А вот скажите, господин. Вот это откуда все, значит. Я же как... Я же лошадь запряг, да поехал. А вот откуда это все? Вот имя, значит, отдать?

Старик задумчиво хмыкнул. - Ну, ты и спросил. Я же тебе не книжник. Мое дело глотки резать да головы разбивать. Но с умными людьми говорил. Они мне так рассказывали. Вроде, понимаешь, каждое имя, оно не просто так, а со смыслом. И чем больше лет миру, в котором мы живем, тем больше всякого смысла разного, всяких историй на каждом имени. Тем тяжелее это имя. Ну, и вроде бы есть в этой степи, куда ты ехать решил, место, где можно от имени своего избавиться. Вроде как груз сбросить.

Старик надолго замолчал, потом резко бросил - Спать давай. Утро скоро.

Поезд. Изящный откидной столик, на нем хрустальный графин с вином. Открываю окно, зажигаю сигарету и задумчиво смотрю на пролетающие мимо осенние пейзажи. Мраморные развалины давно заброшенных городков. Перекрученные, безумные дубы, давно забывшие, сколько веков они стоят. Нитка голубовато-прозрачного монорельса, свист нашего поезда, прозрачное осеннее утро. Безлюдье. Мир сгибается под тяжестью прожитых лет, но еще больше - под тяжестью имен. Прав, прав тот старик.

Наливаю себе бокал вина, делаю большой глоток. Глубоко затягиваюсь. Мартин и тот воин, они не единственные. Их, идущих к Полдню, все больше. В этом мире, в других. Те, кого мы привыкли называть донорами. Имена давят на них, имена давят на нас.

Я выхожу на конечной станции и вскидываю на плечи рюкзак. Я чувствую невероятную бодрость. Все мои доноры сейчас испытывают самые сильные, за всю свою жизнь, эмоции. Мой мир гибнет. Я уезжал из впавшего в безумие города. Но мне все равно. Я очень устал. Я очень устал. Я очень устал.