— Могу ли я в таком случае говорить совершенно откровенно? — осведомился доктор Фелл.

— Да.

— Видите ли, — объяснил доктор Фелл, вынимая цветной носовой платок и вытирая лоб с такой серьезностью, что даже судья улыбнулся, — говорить с вами откровенно стоит немалых трудов. Вы же знаете, какой у вас въедливый взгляд. Во всяком случае, у вас такая репутация.

— Это я понимаю.

— Значит, вы помните Доббса, мошенника из Сити?

— Отлично помню.

— Что ж, — признался доктор Фелл, — по крайней мере, меня вы заставили содрогнуться. Доббс, мелкий вымогатель, занимался грязными делишками. Я охотно признаю это. Когда Доббс предстал перед вами, чтобы выслушать приговор, он заслуживал серьезного наказания и был готов принять его. Вы в привычной для вас спокойной манере стали разговаривать с ним, пока он чуть не потерял сознание. Затем вы объявили ему приговор — пять лет — и приказали приставу вывести его. Мы почти физически ощутили, как у этого пройдохи чуть не подкосились ноги при столь мягком приговоре — всего пять лет. Мы решили, что все кончено. К такому же выводу пришел и пристав. Как и Доббс. Вы позволили ему дойти до лестницы, ведущей из зала, после чего сказали: «Минутку, мистер Доббс. Против вас выдвинуто еще одно обвинение. Вам лучше вернуться». Он вернулся и получил еще пять лет. А затем, — продолжил доктор Фелл, — когда Доббс был окончательно сломлен, а мы, которые наблюдали за всем этим, были готовы провалиться сквозь землю, вы добавили ему и третий срок. Итого: пятнадцать лет.

Судья Айртон взял с доски фигуру, покрутил ее в коротких пухлых пальцах и поставил на место.

— Ну и?.. — сказал он.

— Вам ничего не приходит в голову?

— Максимальное наказание за преступления, совершенные Доббсом, — заметил судья Айртон, — может достигать двадцати лет.

— Сэр, — с изысканной вежливостью сказал доктор Фелл, — надеюсь, вы не станете утверждать, что данный приговор носит милосердный характер?

Судья позволил себе легкую улыбку.

— Нет, — сказал он. — Этого я не имел в виду. Но двадцать лет — это было бы слишком много для справедливого приговора, как я его понимаю.

— Но эти игры в кошки-мышки…

— Вы беретесь утверждать, что он их не заслуживал?

— Нет, но…

— Тогда, мой дорогой доктор, на что вы жалуетесь?

Гостиная в «Дюнах» представляла собой просторное, вытянутое в длину помещение с тремя французскими окнами, открывавшимися в сторону моря. Обои в ней были синеватого цвета; а после того, как судья Айртон освободил гостиную от мебели, оставшейся от последнего владельца, и поставил свою, пребывание в этом помещении доставляло ему минуты эстетического наслаждения.

На стене напротив окон висела голова лося с блестящими стеклянными глазами. Под ней стоял стол викторианского стиля, оснащенный телефонным аппаратом, и вращающийся стул. На софе и на одном из кресел лежали подушки, расшитые надписями из бисера типа «Дом, мой милый дом» и изображениями гнутых трубок, над которыми якобы вился дымок. Единственной приметой, говорившей о том, что судья Айртон пока лишь обживается в доме, были сложенные в углах пачки книг.

Доктор Фелл никогда не мог забыть округлую маленькую фигуру судьи, сидящего среди этой мишуры, и его спокойный назидательный голос.

— Мне не нравится тема разговора, — продолжил он. — И откровенно говоря, сэр, я бы не хотел подвергаться допросу на эту тему…

Доктор Фелл смущенно хмыкнул.

— Но поскольку уж вы начали его, — продолжил судья, — то имеете право узнать мою точку зрения. Государство платит мне за то, что я исполняю свои обязанности. И я исполняю их так, как я их понимаю. Это все.

— В чем смысл вашей деятельности?

— Конечно, в том, чтобы судить! — просто ответил собеседник. — И смотреть, чтобы присяжные не наделали ошибок.

— Но предположим, что вы сделаете ошибку?

Судья Айртон раскинул руки и потянулся.

— Для юриста я еще молод, — сказал он. — В прошлом месяце исполнилось шестьдесят. Но думаю, что голыми руками меня не взять. Кроме того, предполагаю, что обмануть меня очень трудно. Может, во мне говорит тщеславие. Тем не менее это так.

При всем желании доктор Фелл не мог справиться с растущим в нем внутренним раздражением.

— Если вы простите мою откровенность, — ответил он, — у меня вызывает интерес этот живущий в вас непреклонный дух римского права. Это восхитительно. Вне всяких сомнений! Но — строго между нами — неужели вы никогда не испытываете угрызений совести? Вы когда-нибудь пытались представить себя на месте человека на скамье подсудимых? Неужели вас никогда не посещало христианское смирение, которое заставляет содрогнуться и сказать себе: «Все так, но во имя божьего милосердия…»?

Собеседник открыл глаза, подернутые сонной поволокой.

— Нет. А чего ради? Меня это не касается.

— Сэр, — серьезно сказал доктор Фелл, — вы истый сверхчеловек. Мистер Шоу много лет ищет такого, как вы.

— Никоим образом, — возразил судья. — Я реалист. — Он снова позволил себе легкую улыбку. — Доктор, — продолжил он, — послушайте меня. Я выслушал много обвинений в свой адрес, но меня никогда не упрекали в лицемерии или в чопорности. Вот почему я и говорю: выслушайте меня. Почему, как вы предлагаете, я должен бормотать эти ханжеские тирады? Я не взламываю сейфы у своих соседей, не убиваю ближнего, чтобы завладеть его женой. Мой доход уберегает от первого искушения, а здравый смысл — от второго.

Он сделал один из тех жестов, которые, несмотря на свою сдержанность, были достаточно красноречивы.

— Но обратите внимание вот на что. Я трудился — много и тяжело! — чтобы обрести и доход, и здравый смысл. К сожалению, преступникам нашего мира это чуждо. И я считаю, у них нет никаких прав вести себя так, как им нравится. У них нет никаких прав терять голову больше, чем я это себе позволяю. Но они ведут себя именно так. А затем молят о милосердии. От меня они его не дождутся.

Ровный спокойный голос смолк. Судья Айртон взял с доски фигуру и аккуратно поставил ее обратно, словно он подписал и зафиксировал печатью какой-то документ и теперь удовлетворен делом рук своих.

— Ну что ж, — пробормотал доктор Фелл, разглаживая усы, — похоже, что быть по сему. То есть вы не можете представить себе, что вы, например, совершаете преступление?

Судья задумался:

— При определенных обстоятельствах это не исключено. Хотя сомневаюсь. Но если бы я пошел на это…

— Да?

— Я бы тщательно взвесил все шансы. Если бы они решительно были на моей стороне, я мог бы пойти на риск. В противном случае я бы отказался. Но вот чего бы я никогда не сделал: я бы не стал действовать очертя голову, а потом хныкать, что я ни в чем не виноват и что я стал жертвой «косвенных доказательств». К сожалению, все они так себя ведут, по крайней мере большинство.

— Простите мое любопытство, — вежливо сказал доктор Фелл, — но приходилось ли вам судить невиновного человека?

— Часто. Могу польстить себе тем, что он всегда получал оправдательный приговор.

Внезапно судья Айртон хмыкнул. Редко когда он позволял себе такую разговорчивость. Вне зала суда от него нечасто можно было услышать более трех предложений подряд. Их знакомство с доктором Гидеоном Феллом насчитывало много лет, но в первый раз, завершив длинную и утомительную выездную сессию, Хорас Айртон испытал желание отказать доктору, который остановился в Таунише и хотел нанести визит вежливости. Тем не менее, теперь он отнюдь не сожалел о своем согласии. Разговор привел его в добродушно-юмористическое настроение.

— Да бросьте вы, — сказал судья. — Я отнюдь не чудовище, мой дорогой Фелл. И вы это знаете.

— Ах, ну конечно же.

— И я тешу себя надеждой, что вне рабочего времени я достаточно приличный человек и приятель. Что напоминает мне… — Он посмотрел на часы. — Я не предложил вам чаю, ибо миссис Дрю ушла, а я терпеть не могу возиться на кухне; но что вы скажете относительно виски с содовой?

— Благодарю вас, — сказал доктор Фелл. — От такого предложения я редко отказываюсь.