– Мама! – успела вскрикнуть она.

Все произошло очень быстро.

Лошади, путаясь в постромках и ломая ноги, пронзительно кричали. Опрокинутая карета скользила под откос – вниз, вниз, в черную бездонную пропасть…

Джулия очнулась от холода дождевых капель на щеках. Во время падения переднее стекло кареты разбилось, и теперь дождь хлестал ей прямо в лицо. В первое мгновение она не могла понять, где она и что с ней. Голова раскалывалась от боли. Внизу лежало что-то мягкое.

Мама!.. Она попыталась пошевелиться, но ногу, порезанную стеклом, пронзила острая боль, и Джулия подумала, что у нее перелом. Рядом послышался стон леди Делабоул.

– Мне больно, – растерянно пробормотала Джулия. На самом деле она просто хотела объяснить матери, почему не может сдвинуться с места.

Некоторое время они оставались лежать на дверце опрокинутой кареты: леди Делабоул внизу, Джулия – неловко навалившись на нее сверху.

Наконец Джулия с немалыми усилиями отползла к сиденью и наклонилась над матерью. Роскошное страусовое перо ее шляпки сломалось, и с его мокрых завитков на щеку леди Делабоул стекали дождевые капли. Дождь все еще хлестал, небо было затянуто тучами, на дне глубокого карьера было темно, как ночью. Время от времени одна из лошадей кричала и дергалась, пытаясь выпутаться из упряжи, и тогда карета сотрясалась от толчков.

– Мама! – позвала Джулия.

Но в ответ слышалось лишь тяжелое дыхание леди Делабоул. Наклонившись ниже, Джулия заметила на щеке матери струйку крови, вытекшую из приоткрытого рта. Лицо ее было мертвенно-бледно, голубые глаза подернулись дымкой боли.

– Столько всего хотела тебе сказать, – прошептала леди Делабоул и закашлялась. – Не успела. Милая моя девочка… Да хранит тебя Господь.

– Нет-нет! Вам нельзя сейчас разговаривать! – взволнованно начала Джулия, но тут же осеклась. Черты лица матери изменились, будто смерть уже проступала сквозь них. О Боже, не дай ей умереть!..

– Твой отец… – с усилием прошептала леди Делабоул. С каждым вздохом голос ее слабел все заметнее. – Не позволяй ему… – Она вдруг застонала, из глаз выкатились слезы. – О, как больно! Доченька моя… Где ты? – Она пыталась разглядеть лицо Джулии. – Я тебя не вижу. Мне так… холодно.

– Нет! Мама!.. Нет! – Джулия всхлипнула, прижала руку матери к своей щеке.

– Ты должна… выслушать меня, – проговорила леди Делабоул. Дыхание ее стало прерывистым. – Возьми мое кольцо. Держи его при себе… всегда. Потом… оно тебе понадобится.

– Мама, мамочка! – горячо заговорила Джулия. – Я не хочу никакого кольца! Я хочу, чтобы вы жили. Ну пожалуйста, мамочка!..

– Молчи, – прервала ее леди Делабоул и снова закашлялась. – Делай, как я говорю. Вот мое кольцо. Возьми его… и не отдавай никому. Никому. Ты меня поняла?

– Да, мама, – пробормотала Джулия и медленно сняла кольцо с изумрудом с правой руки матери.

Леди Делабоул улыбнулась.

– Я люблю тебя. И передай всем… Сделайте для меня что-нибудь… красивое.

Это были ее последние слова.

Монастырская усадьба, Сомерсет

Вечером того же дня сэру Перрану Блэкторну вместе с бокалом хереса принесли весть о смерти Оливии. Ах, как не вовремя и некстати, хмурясь, подумал он. Когда дворецкий ушел, он откинулся на спинку старинного, времен королевы Анны, глубокого кресла с обивкой из красно-коричневого бархата и устремил неподвижный взор в огонь. Некоторое время было слышно только потрескивание поленьев в камине.

– Проклятье! – пробормотал наконец он и встал, опираясь на трость с набалдашником слоновой кости.

Сэр Перран пребывал в полном здравии и, для человека, доживающего седьмой десяток, сохранился очень недурно. Он вполне мог бы обходиться без трости; однако он уже давно заметил, что мнимая хромота вселяет сочувствие и почтение в души ближних. Из всех его знакомых самая отзывчивая душа была у Оливии. Но увы, Оливия умерла.

Что ж, видно, придется перенести все свое внимание с матери на старшую дочь.

Саламанка, Испания

Близилась полночь. Сидя на армейской койке, майор Эдвард Блэкторн при свече перечитывал письмо с соболезнованиями, недавно полученное от Джулии. Буквы кое-где расплылись – вероятно, она не раз плакала, пока писала. Да и у Эдварда сердце до сих пор сжималось от тоски при воспоминании о смерти Джорджа. В письме он не рассказал Джулии всей правды о том дне; на самом деле все было гораздо страшнее.

Одной рукой он сжимал тогда исхудалые пальцы брата, другой стирал пот со своего лба. Узнав о болезни Джорджа, жена одного из офицеров сунула Эдварду в руку надушенный платок, который пришелся очень кстати: в госпитале Эдвард не расставался с ним ни на минуту.

Под горячим испанским солнцем полог палатки, в которой располагался полевой госпиталь, накалился так, что невозможно было притронуться. Над рядами притиснутых друг к другу коек стоял тяжелый запах гнили и человеческих испражнений: здесь лежали больные гангреной и дизентерией. Когда к горлу подступала тошнота, Эдвард подносил к носу пропитанный розовым ароматом платок, и на время ему становилось немного легче.

Джорджа лихорадило, он то терял сознание, то снова приходил в себя. Из него уже выходила одна кровавая жижа. Эдвард глядел в любимое лицо брата, обезображенное смертельным недугом. Разве в детстве, бегая по зеленым холмам, он мог предугадать такой конец? Проклятая болезнь превратила Джорджа, когда-то самого крепкого из братьев, в страшную тень.

Из их большой когда-то семьи в живых остались только они с Джорджем, и вот Джордж тоже умирал. Всех – отца, мать, Стивена и Джорджа – погубила война с Бонапартом. Стивен пал три года назад в Талаверском сражении. Родители погибли еще раньше, в конце прошлого столетия.

Побелевшие пальцы Джорджа под рукой Эдварда слабо шевельнулись. Эдвард отнял ото рта платок и всмотрелся в лицо брата. Оно было на удивление спокойно.

– Скажи… – прошептал Джордж, – верно ли, что Веллингтон, когда отдавал приказ о наступлении… не доел жареного цыпленка? – Дыхание со свистом вырывалось из его груди.

Эдвард улыбнулся сквозь слезы. Больше всего ему будет недоставать насмешливого острого ума Джорджа.

– Так говорят, – отвечал он. – Мне рассказывали, будто он сидел за столом и ел с отменным аппетитом, но посреди трапезы вдруг отбросил цыплячью ножку, схватился за подзорную трубу и, увидав брешь в переднем эшелоне французов, сказал: «Вот и славно». В тот же час его адъютанты поскакали с пакетами по всем дивизиям – и вот мы здесь.

Джордж сжал его руку.

– Поддайте французам чертей… за меня, – прошептал он, и его последний вздох растаял в смраде полевого госпиталя.

Теперь, сидя на своей койке с бокалом мадеры и письмом Джулии в руках, Эдвард как бы снова прощался с братом и не сдерживал струящихся по щекам слез. Наконец он отставил бокал и вытер слезы. Он будет драться с проклятым корсиканцем, пока не победит – или не ляжет сам бездыханным на поле брани.