О том, насколько эти два критика великие мыслители, кажется, убедительней всего свидетельствует такой размышлизм Бондаренко: «Я бы, не стесняясь (этого от тебя никто и не ждёт. — В.Б.) сравнил судьбу Солженицына с судьбой Толстого (Да ведь ещё до тебя сто или двести раз сравнивали, один Жоржик — 6 раз. — В.Б.). Не будем рассуждать о художественных высотах, время покажет». Ещё, дескать, посмотрим, чья высота выше. В таких случаях всегда прячутся за время: «Со временем мы поймём, кого потеряли, какое ёмкое, спасительное для жизни народа наследие обрели…Планетарный писатель…». А теперь, мол, понимают это лишь избранные интеллектуалы — я да Радзинский, Распутин да Кох, Крупин да Немцов…

Если бы Бондаренко знал историю русской литературы хотя бы в объеме нынешней средней школы, то вспомнил бы, что какова высота Пушкина и Гоголя, Толстого и Достоевского…. и так до Шолохова и Твардовского современники поняли сразу. В русской литературе непризнанных гениев не было. Впрочем, и этого тоже оценили сразу: тот же Распутин и другие только что помянутые антисоветчики объявили его Апостолом, Пророком, Могучим Нравственником и т. д… А вот как патриоты своей страны. Шолохов: «Болезненное бесстыдство», Твардовский: «У вас нет ничего святого», Гамзатов: «Он пришёл с давней наследственной враждой к нашему обществу», Ираклий Абашидзе: «Мало я видел таких наглецов»… Это можно цитировать долго. Неужели думаешь, Бондаренко, что современники и тебе не знают цену? Неужели вы с Сараскиной рассчитываете на потомков?

Дальше: «Если и сейчас Владимир Крупин боится «толстовской ереси», то можно понять, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество тех времен, что писали о нём официальные и православные критики». Во-первых, Бондаренко, твой Крупин как некая мера чего-либо годится лишь для познания глубины предательства. И бояться ему надо не «толстовской ереси», а невежества и бесстыдства, при коих можно с легкостью невероятной из парторгов КПСС обернуться сытым профессором Духовной академии с квартиркой в проезде МХАТа и клеветником на партию, в которой с двадцати лет состоял лет сорок, и на власть, которая вытащила недоросля из глухой деревни и посадила в первопрестольной великим писателем. Вот в патриотическом восторге травит он баланду, как в первые дни после окончания войны советские офицеры в берлинском ресторане выбросили в окно невежливых американских офицеров. На каких идиотов это рассчитано? Не говоря уж ни о чём другом, в те дни ни ресторанов, ни американских офицеров в Берлине и не было. Американский сектор оккупации появился в Берлине лишь после Потсдамской конференции, которая закончилась 2 августа, почти через три месяца после окончания войны. В другой раз Крупин советует нам выйти всем на улицу и гаркнуть «Янки, гоу хоум!» — и Америка рассыпется. А читал его сочинение, лихо озаглавленное «Прощай, Россия! Встретимся в раю». Как просто такие перемётчики родину-то свою на тот свет спроваживают. И с чего он взял, что при такой оборотливости ему уготована персональная жилплощадь в раю? Но Бог с ним, с этим Крупиным. Удивительней другое.

Можно понять, говоришь, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество. А чего ж тут понимать — всё давно известно. Никакого ортодоксального религиозного общества в России не было, а ортодоксы были. Один из них — не любезный ли вам с Крупиным обер-прокурор Синода К.П.Победоносцев, что, по слову Блока,

Он и организовал отлучение великого писателя от церкви. А «ортодоксальные критики» в 1897 году писали Толстому письма с угрозой убийства. Как же относились к Толстому не ортодоксы, а любящие родину русские люди, можешь узнать из рассказа «Анафема» не Крупина, а Куприна. Между этими писателями разница несколько большая, чем между их фамилиями.

«И оба (Толстой и Солженицын) доказали свою правоту». Да что ж так скромно? Мог бы и радостней сказать: «Толстого-то дважды выдвигали на Нобелевскую премию, да не дали, а моему любимцу — сходу да ещё кучу других. Разве это не доказательство его правоты! Вот и у меня — куча, а у Бушина — одна-единственная. Вот и судите, кто прав».

И этого ему мало! И вот до чего доходит Асмодей демократии: «Для крушения царского режима Толстой сделал больше, чем Солженицын для крушения Советской власти». Он считает, что и та и другая, как равное зло, заслуживали смерти. «И оба сделали своё дело разрушения не ради собственной выгоды, а ради народа». То ли дурак, то ли родом так… Через двадцать лет после крушения царского режима наш народ из мировых задворок вышел в первый ряд человечества. Через тридцать лет страна, разгромив мировое зло фашизма, стала сверхдержавой. А через двадцать лет после крушения ненавистной тебе Советской власти, после предательства трусливыми властителями всех, кого только можно, после бесчисленных унижений ограбленный твоими друзьями народ советским оружием наконец одержал победу над 30-тысячной армией чемпионов по бегу. «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…» Твой Солженицын крушил Советскую власть не «ради народа», а именно ради собственной выгоды и ради таких, как ты, Абрамович, Чубайс и другие кровососы разного калибра. Толстой с котомкой ушёл темной осенней ночью из своего поместья и отринул все выгоды графской жизни, а твой без конца хватал неисчислимые гонорары, премии да еще обрел два поместья, в одном из коих Бог его и прибрал.

От Толстого цербер переходит к Шолохову: «Может быть, и неприятие Солженицыным Шолохова…» Неприятием литературный кровосос и лакей называет злобные выпады против Шолохова, участие в кампании клеветы об авторстве «Тихого Дона». Неприятие, говорит, «не столько политическое, сколько соперническое, напоминающее осознанное «незнакомство» друг с другом Толстого и Достоевского». Словцо-то: соперническое… Глух, как тетерев. Чтобы изречь чушь о литературном соперничестве, надо не только ничего не понимать в том, что это за писатели, но и вообще соображать туго: пустяковое, мол, политическое различие было между ними. А вот литературное соперничество… И не видит, не соображает, что Шолохов не только великий писатель, но и великий советский патриот, коммунист, а этот — пещерный антисоветчик. Шолохов в 1933 году, обратившись к Сталину, спас от голодной смерти 92 тысячи земляков (Ю. Мурзин. «Писатель и вождь». М.,1994. С.59), а у этого руки в крови не одного только Андреяшина, и он же трепло раззвонил на весь свет о «палаческих руках» Шолохова. Первый получил Нобелевскую премию за необыкновенный художественный дар и пронзительную правду о своём времени, а этот — за грязную клевету на свою родину.

А что касается незнакомства Толстого и Достоевского… Солженицын ужасно досадовал по поводу смерти Ахматовой: «Так и умерла, ничего не прочтя!» Ничего из его великих сочинений. Это для него главное. Но и тут, как всегда, враньё. Он всучил ей свои стихи, она прочитала их и дала ему трогательный материнский совет немедленно прекратить и никогда больше этим не заниматься. Так же отнёсся к его виршам и Твардовский. А Сараскина в своем 1000-страничном сочинении то и дело цитирует эти деревянные чурки как образцы художественности, не соображая, что позорит этим и кумира, и себя. Например:

Такие кони в спиртном тумане то и дело играли у него в голове. Но кем надо быть, чтобы такие дары конской музы предлагать вниманию Ахматовой и Твардовского! А мадам Сараскина находит эти сочинения «изящными». И тоже — кем надо быть? А я, право, не в силах процитировать еще и пару строк.