Разбитый и униженный, он не видел возможности вернуть потерянное.
Он знал, что лишился большей части тех владений, которые намеревался завещать Филиппу, и что его сын, скорее всего, станет не более, чем королем Испании.
Не потому ли все это случилось, что он состарился и уже не мог противостоять своим соседям?
Он попытался собрать деньги, но испанцы вовсе не желали возвращения его зарубежных доминионов. Они хотели, чтобы их король был королем Испании, чтобы он все время оставался со своим народом и занимался внутренней политикой, а не тратил казну на бесконечные вояжи и военные походы.
В конце концов Карл устал настолько, что уже не желал ни продолжения военных действий, ни любви Барбары, а хотел только удалиться в какой-нибудь монастырь, чтобы там замаливать грехи и готовиться к переходу в лучший из миров, не вспоминая о заботах этого.
Вернувшись в Испанию, Филипп возобновил связь с Изабеллой. Он признался ей в совершенной измене – не то, чтобы чувствовал в этом свой долг перед ней, а просто знал, что Изабелла так или иначе услышит о его ребенке, оставшемся в Брюсселе.
Он был с ней по-прежнему добр и предусмотрителен, но от внимания Изабеллы не укрылась перемена в его поведении. Общение с искушенной в любви фламандкой не прошло для него бесследно. Вскоре при дворе стали упоминать имя доньи Екатерины Леньес – очень красивой и знатной женщины, – когда разговор заходил о Филиппе.
Считалось вполне естественным, что у принца должно быть по меньшей мере две любовницы. В таком случае Изабелле отводилась роль хозяйки домашнего очага, у которого он мог бы спокойно проводить хоть целые годы своей холостяцкой жизни, а Екатерине полагалось доставлять ему более эротические удовольствия.
Вся Испания торжественно отмечала возвращение Филиппа. Где бы он ни появился, на улицах его всюду сопровождала толпа ликующего народа. Горожане громкими криками выражали свои чувства. Из-за границы приходят дурные вести? Не беда! Главное, что принц снова оказался дома.
И Филипп продолжал делать то, что от него ждали. Он вызвал в Мадрид кастилианский кортес и потребовал у него денег, в которых так нуждался император. Он ускорил переговоры о свадьбе с Марией Португальской и о величине ее приданого. Ему было жаль расставаться со своим лучшим другом Раем Гомесом да Сильва, но он знал, что Рай с его дипломатическими навыками добудет у португальского короля Иоанна больше денег, чем кто-либо иной. Поэтому Рай отправился с посольством в Португалию, а Филипп приготовился встречать невесту, как только его друг выполнит свою задачу.
Но Иоанн, казалось, не желал проявлять благородство. Дипломатическая миссия все затягивалась и затягивалась.
Филиппу уже исполнилось двадцать шесть лет; в прошлом у него была жена, а сейчас – две любовницы, полностью устраивавшие его. Но ему не следовало забывать о том, что он подарил стране всего одного наследника, и этим наследником был дон Карлос.
Карлос не мог усидеть на месте. Он вертелся за письменным столом и совсем не слушал учителя. Тот побаивался Карлоса – как и большинство других людей, думал юный наследник. Его боялись не потому, что он мог накинуться на них с кулаками – это происходило редко, когда у него было такое настроение, – а потому, что он мог унизить их достоинство. Они также не знали, как поступить, когда дон Карлос снимал с ноги туфлю и бросал в них. Это доставляло ему огромное удовольствие. Мальчик смеялся до слез, видя своих обескураженных, опешивших преподавателей и наставников.
Его разлучили с обожаемой Хуаной, выдав ее замуж за португальского принца. Перед расставанием она долго плакала, а потом сказала Карлосу, что всегда будет думать о своем Малыше.
В то время лишь отсутствие отца по-настоящему радовало его. Проходили месяцы и годы; Карлос постепенно забывал лицо Филиппа и помнил только то, что ненавидит его.
Максимилиан и Мария почти не видели Карлоса. Он проводил время в своих покоях, а им было не до него, своих забот хватало. Дон Карлос разрывался между приступами дикой ярости и щемящей жалости к себе.
«Малыша никто не любит, – всхлипывая, повторял он, хотя уже не был прежним маленьким мальчиком. – Никто не любит эль ниньо».
Он боялся своего гувернера дона Гарсию де Толедо, брата могущественного герцога Альба. Когда дон Гарсия входил в комнату, все низко кланялись, как будто самому императору. Карлос смотрел на него исподлобья, выпятив нижнюю губу и дрожа от напряжения. Он хотел обращаться с доном Гарсией, как со всеми остальными: как-нибудь подловить момент и швырнуть в него чем-нибудь тяжелым; построить что-нибудь над дверью, чтобы оно упало на него и испачкало изысканный камзол, растеклось по безукоризненно белым панталонам; или, может быть, намазать порог маслом, чтобы он поскользнулся и шлепнулся на пол. Дону Карлосу это доставило бы огромное удовольствие.
Все эти напыщенные гранды должны, думал он, должны зарубить себе на носу, что Карлос – принц Испании и когда-нибудь станет их королем. Тогда он будет собственноручно перерезать им глотки, если они чем-нибудь не угодят ему, – не сразу, а медленно, чтобы видеть, как его жертва истекает кровью. Так он поступал с кроликами, которых ловил в дворцовом саду.
В те дни он еще не был готов к исполнению своих планов. Он задумывал различные ловушки для дона Гарсии, но когда тот появлялся, то казался более сильным и властным, чем представлял Карлос, в одиночестве замышлявший свои козни. Поэтому принцу оставалось лишь строить планы на будущее.
Он был еще слишком слаб, слишком скован обстоятельствами. Ему приходилось вставать в семь часов и молиться, а после завтрака – идти в классную комнату и слушать учителей до одиннадцати, когда наступало время обеда. После обеда он должен был идти в дворцовый сад и фехтовать или играть с детьми знатных испанцев. Ему хотелось сражаться с ними не на рапирах, а на шпагах, чтобы иметь возможность насквозь продырявить своего противника. Казалось, все они были проворнее, сильнее, выше его. А кроме того, быстрее бегали и никогда не задыхались.
Он кричал наставникам: «Заберите этих мальчишек!» И при этом думал, что они и вправду сильнее его, но все-таки не настолько крепкие, чтобы не завопить от боли, если им начать выкручивать руки; не настолько ловкие, чтобы увернуться от удара его шпаги, которая когда-нибудь будет разить их поодиночке.
А дон Гарсия мрачно отвечал: «Вашему Высочеству положено играть с ними каждый день по два часа». – «Почему? Почему?» – допытывался Карлос. «Потому что таково распоряжение Его Королевского Высочества, вашего отца».
Вот кто был причиной всех его несчастий. Ну что ж, этот человек не знал, пожалуй, только одного. Дело в том, что когда Карлос убивал кролика или собаку, то на месте жертвы всякий раз представлял своего отца. Именно о нем он думал, когда держал в одной руке крота или мышонка, а другой не спеша отрывал ему лапки, наслаждаясь видом крови и последующей мучительной смерти.
Ненависть к отцу была самым сильным из чувств, которые ему до сих пор доводилось испытывать.
Карлоса все недолюбливали, и он был достаточно смышлен, чтобы понимать это. Любила его только Хуана, но ее разлучили с ним. На прощание она сказала: «Ах, мой дорогой Малыш, если бы я могла остаться с тобой!» Тогда он обвил руками ее шею и прильнул к нежной груди, подавив в себе желание сжать, крепко стиснуть ее или ущипнуть – желание, которое возникало в нем всякий раз, когда он трогал что-нибудь мягкое и податливое. «Малыш убьет всех, кто отнял тебя у него», – всхлипнул он. – «Но, Карлос, в этом никто не виноват». – «Как никто? А принц Филипп?» – «Нет… не говори так», – прошептала она. – «Да, это он все наделал», – упрямо повторил он.
Он знал, что говорит правду; и несмотря на это, Филиппа любили все, а его – только Хуана. Хотелось бы Карлосу вызывать у людей такие же чувства, какими был окружен его отец! Когда я стану королем, думал он, я велю убивать каждого, кто не будет любить меня. Но это могло случиться только в отдаленном будущем, а сейчас он был всего лишь принцем, совсем юным и уставшим от бесконечных обязанностей, которые навязывали ему.
