– Товарищи…
Николаев на секунду запнулся.
– Давай, давай, Александр Иванович, – подбодрил его Мартынов, – понимаю, с непривычки.
– Товарищи, – продолжал Николаев, – по поручению Федора Яковлевича я отработал мельницу. Держит ее Сергей Петрович Метельников. Это по документам.
Я заслал туда своего агента и тот выяснил, что Метельников на самом деле – Лапшин Афанасий Петрович. Кличка Афоня Нерченский, один из самых авторитетных Иванов уголовного мира Москвы.
– А почему у него такая кличка?
– В 1913 году я с коллегами из Питера занимался бандой Корейца. Если кому интересно, я потом расскажу. Банду мы взяли. Корейцу присяжные отмерили казнь через повешение, а Лапшину отгрузили двадцать лет каторги. Отправили в Нерченск. А он через год сбежал.
– Орел, – засмеялся один из чекистов.
– В девятнадцатом году, – продолжал Николаев, – мы разгромили банду Сабана. Разработку по Сабану вел я и выяснил, что Лапшин – один из активных участников банды. Но ему удалось уйти. От налетов отошел и открыл подпольную мельницу. Поэтому прошу Лапшина взять живым. У меня на него есть виды.
– А вы с нами пойдете?
– Обязательно.
– Все, – скомандовал Мартынов, – час на отдых и проверку оружия. Собираемся в дежурке.
Все вышли из кабинета.
– Александр Иванович, мы сейчас с вами знатного чайку попьем. Только я кого-нибудь за кипятком пошлю.
Чекист в ладном френче и кавалерийских галифе зашел в пустой кабинет, поднял трубку телефона.
– Барышня, 22-15 прошу.
К Лапшину подошел буфетчик.
Аппарат звонит, хозяин.
Лапшин вошел в комнату, поднял трубку.
– Да.
Дядя Семен, – сказал чекист, – через два часа вам харчи привезут.
Он положил трубку. Взял с окна битый эмалированный чайник и вышел из кабинета.
Игорный дом.
Лапшин подошел к артельщику.
– Много собрали?
– Фунта два бумаги, – засмеялся тот.
– Давай.
Лапшин взял деньги.
Он ключом открыл дверь.
Вошел в комнату. Зажег свечу.
Достал из шкафа потертый чемодан. Открыл его.
Аккуратно перевязанные пачки денег занимали половину чемодана.
Лапшин снял лакированные штиблеты, положил в чемодан. Натянул на полосатые брюки сапоги.
Поднял половицу, вытащил мешок, открыл его.
В свете свечи тускло заиграли камни и золото.
Он разложил все в чемодан. Замотал шею шарфом. Натянул солдатскую шинель.
На голову нахлобучил потрепанную фуражку. Вынул из кармана кольт, проверил.
Все. Прощай Банковский переулок.
Он нажал плечом и обои поддались. Сквозь дыру вышел на черный ход.
Открыл окно. Внизу, совсем рядом была крыша флигеля.
Лапшин перекрестился. Кинул вниз чемодан.
Прислушался.
Потом прыгнул сам.
Из дверей флигеля вышел незаметный человек в потертой шинели, огляделся и скрылся в лабиринтах проходного двора.
Игорный дом. Леонидов.
Над столом летали карты.
В третий раз удача пришла к Леонидову.
На этот раз он сорвал банк на трефовом валете.
– Везет вам, господин репортер, – завистливо сказал ему сосед, по всему видно бывший офицер.
– Мой день нынче, – засмеялся Леонидов.
– Прервем игру, – поднял руку банкомет, – кто хочет, может пройти в буфет.
– Замечательно, – Леонидов аккуратно сложил деньги. Их было много. Около трех миллионов, – Я пойду побалуюсь клюковкой. Кто со мной?
– Будем играть, – злобно сказал человек в купеческой поддевке, – нельзя игру бросать. Фарт уйдет.
– А где твой фарт, Леха, – засмеялся банкомет.
Леха расстегнул поддевку. Достал из-под рубашки пачку денег.
– Ставлю двести тысяч. Кто ответит? Вы, господин репортер?
– Пока, нет, – пойду в буфетную.
Леонидов подошел к стойке.
– Налей-ка мне, Андрюша, клюковочки. Нет, не в лафитник…в стакан.
– С фартом вас, Олег Александрович. Привезла карта.
– Немного есть.
– Ну, дай вам Бог. Радуюсь я, когда хорошие господа выигрывают.
Буфетчик налил полстакана клюковки, положил на ржаную краюху шмат сала, а сверху – здоровый кусок колбасы.
– А огурчик?
– Не беспокойтесь, вот он.
Леонидов медленно выцедил огненную воду, заел огурцом.
И в это время вылетела дверь.
В квартиру ворвались люди в кожанках.
Кто-то выстрелил в потолок. Посыпалась штукатурка.
Буфетчик Андрей спрятался за шкаф.
– Всем оставаться на местах! ЧК!
Леонидов спокойно жевал бутерброд.
Какой-то человек толкнул его стволом маузера.
– Руки!
– Дай доесть.
– Руки подними, гад!
Леонидов дожевал бутерброд и поднял руки.
Внутренняя тюрма МЧК. Леонидов.
Когда-то эта комната, наверно, была залом для танцев. Теперь МЧК использовал ее как КПЗ.
На полу, по стенкам сидели арестованные игроки.
– Представьте себе, господа, в тот вечер у меня была необыкновенная пруха, – горестно сообщил человек в пальто с бархатным воротником.
– И сколько угадал?
– Пять лимонов.
Вот на них и погуляют пролетарии всех стран.
– Это точно.
Рядом с Леонидовым сидел писатель Арнаутов.
Он поднял воротник потертого пальто, руки засунул в рукава.
– Павел Степанович, – спросил Леонидов, – ну, я по репортерской надобности, а вас, как сюда занесло?
– Ветром… ветром… мой друг. Ветром нищеты.
– Но вас вся страна знает. В Европе ваши книги печатают…
– Печатали, Олег Алексеевич, печатали. А сейчас – жалкий паек. А у меня жена… Вы ее знаете. Актриса. На театре копейки получает. Правда, иногда продукты на концертах дают. Вот я продал половину библиотеки…плакал, с книгами расставаясь… Пошел на рынок, за две с половиной тысячи купил фунт сливочного масла, за полторы – три фунта перловки, табака на тысячу… а на остальные решил рискнуть.
– Ну и как?
– Семь миллионов взял, а тут ЧК. Плакали мои деньги. Да разве в них дело… Жизнь пошла под откос.
– Полноте, Павел Степанович, вашими книгами зачитываются и по сей день.
– Бежать отсюда надо, Олег Алексеевич, бежать.
– Куда?
– В Гельсинфорс… Ревель… Ригу… куда быстрее.
Со скрипом отворялась дверь и чекист в коже вызывал задержанных.
Арнаутов заснул, странно завалившись боком.
Леонидов прислонился к стене, вытянул ноги.
– Хорошие у вас ботиночки, господин репортер, – раздался голос из темного угла, – Английские на двойной спиртовой подошве. Не уступите? – нет.
– Я могу дать хорошую цену.
– Ты сначала выйди отсюда, – засмеялся банкомет, – отсюда вполне можно в гараж попасть, а там обувка ни к чему.
– И то верно, – прокашлял кто-то.
– Вы считаете, что нас могут расстрелять? – раздался в темноте дрожащий голос.
– Натурально.
– Но это же произвол!
– О чем вы говорите, батенька, – человек в офицерском кителе встал, потянулся хрустко, – нынче жизнь человеческая – миф, химера, одним словом.
– Запомните, – Арнаутов проснулся, – поэт сказал: мы дети страшных дней России…
– Господин сочинитель, кажется? – человек в офицерском кителе подошел к Арнаутову, – смотрел, смотрел я ваши пьески. Как сейчас помню в летнем театре Царского села ставили «Алмазные окна», проблемы пола, декаданс. Как же. Что же теперь вы не пишите для театра? Ваша пьеса «Узник совести» весьма потрафила либеральной публике.
Вот вы и получили свой социализм. Ночь в танцевальном зале…
Со скрипом отворилась дверь и чекист в коже крикнул:
– Нелюбов!
– Я, – по-строевому четко ответил офицер.
Он застегнул крючки кителя, поднял с пола шинель, надел, надвинул чуть набекрень выцветшую полевую фуражку.
– Честь имею, господа. А вы, дорогой сочинитель, напишите новую пьесу «Ночь в ЧК».
