– Врут. Она вешается ему на шею.
– Дорогая моя, поверь опыту, у меня было семь мужей, не считая мелочи. Такая красота, как Таня, уведет Олега, ты глазом моргнуть не успеешь.
– Тетя, я сделаю так, что она забудет его в ближайшее время.
– Только без подлостей.
– А зачем. Я ей нашла покровителя.
– Милая Лена, говори просто – любовника.
– Пусть так, и первый об этой связи узнает Леонидов.
ГПУ
В кабинете Манцева сидели Мартынов и Тыльнер.
– Василий Николаевич, я пообещал Лаврову взамен на информацию прощение.
– Вот это Вы сделали напрасно, Георгий Федорович.
– Я не думаю, то решить его проблему будет так сложно.
– Его проблема – пребывание в банде, маузер и нападение на журналиста. И не просто нападение, а заранее спланированная акция. За это жестоко наказывают, товарищ Тыльнер.
– Я много говорил с ним. Он неплохой парень. Работал вагоновожатым трамвая, хотел учиться на инженера…
– Я понимаю, Георгий Федорович, Вы ему сочувствуете. Но без наказания мы не можем его отпустить. Пусть полгодика посидит в тюрьме, подумает, каким ему быть инженером.
– Главное – не отнимайте у него жизнь, – печально сказал Тыльнер.
– Странная, я бы сказал, библейская формулировка, – Манцев закурил. – Будет жить. Вы этого хотели, товарищ Тыльнер?
– Да, – Тыльнер встал, – спасибо, Василий Николаевич.
– А ты, что молчишь, товарищ Мартынов? У тебя есть мнение по поводу судьбы Лаврова?
– Мы связались с питерскими товарищами. Они характеризовали Лаврова положительно. Я думаю, пусть месяца три посидит, подумает и едет в Питер учиться на инженера.
Манцев тяжело посмотрел на Мартынова.
– Вы довольны, Георгий Федорович? – спросил он.
– Спасибо, – радостно ответил Тыльнер.
– Тогда идите работайте. И помните – мы вашей работой довольны.
Тыльнер вышел.
Манцев поднял трубку телефона.
– Соедините с комендантом. Манцев… Лаврова сегодня же в гараж.
Манцев повесил трубку.
– Как же так, Василий Николаевич, – Мартынов вскочил.
– А вот так. От тебя, Федор, я не ожидал гнилого либерализма. Но я понимаю Тыльнера. Гимназист, влюбленный в революцию. Он из интеллигентной московской семьи, известной на весь город своими прогрессивно-либеральными взглядами. Он еще не сложился как подлинный борец. Такие, как он и дружок твой Леонидов пока еще не с нами, но не в стране, они попутчики. Понимаешь? В декабре я полиберальничал с журналистом Штальбергом, а он бежал в Финляндию и написал порочащие нас статьи. Мы не можем быть мягкотелыми, Федор. Враг это враг, а друг это друг. Я никогда не дам в обиду таких людей, как Леонидов и Тыльнер, потому что твердо знаю, что такие люди поймут и душой станут за наше дело. А паж этот – интеллигентный враг.
– Но зачем было обнадеживать Тыльнера? Как после этого он будет относиться к нам?
– Это его проблемы, Федор. А наше дело – выкорчевывать скверну.
Внутренняя тюрьма ГПУ
Камера была большая, метров сорок.
Совершенно пустая, без нар, стульев и тумбочки.
Только параша стояла в углу.
Комната делилась на два угла.
Один бандитский.
Другой офицерский.
В офицерском углу бывший паж Глеб Лавров разговаривал с подполковником Нелюбовым.
– Юнкер, запомните, большевикам нельзя верить. В прошлом году они объявили амнистию всем офицерам, не служившим в контрразведке и карательных отрядах. Я поверил, явился. Зарегистрировался. Взяли меня в игорном доме. Да, я нарушил какие-то правила об азартных играх. Со мною арестовали человек пятнадцать. Их всех отпустили, а меня ежедневно таскают на допрос, пристегивают к какой-то бывшей офицерской организации. А это дело пахнет гаражом.
– Но я ничего не делал, – запинаясь, сказал Лавров.
– Это неважно, они помилуют вора и бандита, потому что они классово близки им по происхождению, но на нас обрушат всю ненависть кухаркиных детей.
– Что же делать?
– Ждать. И надеяться.
– А если смерть?
– Ее надо встретить, как подобаем русским офицерам, понятно, юнкер?
– Так точно, господин подполковник.
Квартира на Молчановке.
До чего же хороша была гостиная в доме Саблина.
Свет огромной хрустальной люстры, сделанной в виде затейливого цветка, отражался в карельской березе мебели.
За огромным столом, заставленным шикарными закусками и выпивкой, сидели двадцать человек. Военные в высоких чинах, в новой форме с петлицами на кителях, в которых, в основном, были кавалерийские эмблемы и шифры.
На нарукавных нашивках теснились ромбы.
Были и штатские, и дамы, конечно.
Рядом с Татьяной сидел Блюмкин, в роскошном парижском костюме цвета кофе с молоком.
Он коснулся Татьяны:
– Скажите, Танеча, Вы не родственница знаменитого писателя Лескова?
– Он наш дальний родственник. А почему Вы спрашиваете?
– Просто поинтересовался. Все-таки национальное достояние России. А Вы поддерживаете отношения с его семьей.
– Как сказать. В Рождество и Новый год шлем друг другу поздравления, по-моему все.
– Ваш батюшка специализировался на изящном искусстве?
– Да, он профессор Московского Университета, читает русское искусство.
– Господа, господа! – крикнула сидящая во главе стола на правах хозяйки Елена Иратова.
– Мы еще успеем выпить и поговорить. У меня для вас сюрприз. Сегодня с нами Таня Лескова, из нашего знаменитого театра. Давайте попросим ее спеть.
– Просим!
– Просим! – оживились гости.
Один из краскомов встал и, звеня шпорами, с полным бокалом в руке подошел к Татьяне.
– А он пьян в стельку, – прошептал Блюмкин.
Краском подошел к Татьяне, опустился на одно колено, поднял бокал.
– От имени героев Перекопа, прошу, романс.
Он выпил бокал до дна.
Замолк.
И рухнул на пол.
Военные с хохотом бросились его поднимать.
– Ноги ему поднимите, – закричала Лена, он шпорами исцарапает паркет.
Пьяного отнесли в соседнюю комнату.
– Ну так как же, Танечка, – повернулся к ней Саблин, – неужели не уважите героев Перекопа?
– Уважу, – засмеялась Таньяна.
Она встала, подошла к роялю в углу у окна.
Провела руками по клавишам, пробуя настройку.
Села на вертящийся стул, опустила руки на клавиши.
Она пела прекрасный, грустный романс о любви, разлуке, счастье встречи.
За столом все затихли, слушая нежные слова романса.
Таня закончила петь, сняла руки с клавиш.
– Еще!
– Браво!
– Бис!
– Бис, Татьяна!
Татьяна повернулась к гостям.
– Спасибо, мои дорогие. Я спою странную песню, ее привез из Крыма один наш актер. Это прощание людей со своей Родиной перед бегством из Крыма.
– Спой, спой, – внезапно резко сказал краском с двумя ромбами на нарукавной нашивке, – это мы дали им под зад, так что осталась от сволочи этой одна песня.
Все повернулись к нему.
Краском налил водки, выпил.
– Ну что замолчала, пой.
Татьяна встала, закрыла крышку рояля.
– Простите, друзья, я спою чуть позже.
– Правильно – крикнула Лена. – Все в гостиную – танцевать.
В столовой остались Блюмкин, потягивающий ликер, Татьяна и краском.
В гостиной граммофон заиграл танго.
Краском встал, звеня шпорами, подошел к Татьяне.
– Прошу, – он наклонил голову.
– Простите, я очень устала.
– А я сказал пошли.
Краском схватил Таню за плечо, рванул со стула.
– Как Вы смеете!
– Смею, я таких как ты актрис в обозе возил…
– Хам! – Татьяна вырвалась.
– Пошли, блядь, – краском замахнулся.
Его руку перехватил Блюмкин.
– Держи себя прилично, не позорь ферму.
