Когда Зданевич очнулся от воспоминаний, его дорожной сумки у ног не было. Привет тебе, девчонка с черным ртом! Мы с тобой теперь одного поля ягоды!

Деньги и документы Антон всегда носил при себе во внутреннем кармане наглухо застегнутой куртки, поэтому самого отвратительного с ним не произошло. По-настоящему жаль было почему-то только смешного розового бегемота, купленного для Люськи. О вещах он не слишком сожалел. Он и взял-то с собой пока всего лишь смену белья, спортивный костюм и второй джемпер. Зданевич вез родителям несколько литровых банок красной икры и особым способом засоленную Ольгой дальневосточную рыбу. У кого-то сегодня будет классный праздничный ужин.

Антон сунул руки в карманы куртки и пошел к эскалатору. Скажет родителям, что заснул в вагоне метро.

Вере не спалось. Машка выходила из-под контроля, отказываясь прислушиваться к материнским доводам. Вера уже несколько раз говорила с ней по душам, весьма прозрачно намекая на то, что Андрей Корзун ей не пара.

– Я люблю его, – отвечала ей дочь.

– Маша, в твоей жизни будет еще столько таких Андреев, что глупо в семнадцать лет зацикливаться на первом попавшемся!

– Я не зацикливаюсь. Я люблю. Это разные вещи. И никакой он не первый попавшийся! – упрямилась Машка.

– Именно, что первый. Андрюшка был первым мужчиной, которого ты смогла наконец отличить от женщины. Ты же знакома с ним с колясочно-горшочного периода! Неужели он тебе не надоел? Неужели тебе не интересны другие ребята? В вашем классе столько красавцев, в сто раз лучше Корзуна. Мы тебя специально отдали в параллельный класс, чтобы ты хоть немного от него охолонула!

– Мама! Я тебя не понимаю! – кричала Машка. – Ты что, никогда не любила?

– Ну почему… – терялась Вера. – Конечно, любила… и вообще… твой отец…

– А если любила, то должна знать, что все разговоры про каких-то там других и лучших – абсолютно бесполезны! Он для меня лучший и единственный! Понятно тебе?!

– Ну хорошо, тогда предлагаю отбросить все условности и обсудить проблему его… алкоголизма!

– Мама! Ну что ты несешь! – Глаза Машки наполнялись слезами, и Вере тут же хотелось плакать вместе с ней. – Он никакой не алкоголик! Это случайность! Его напоили!

– Ничего случайного в этом мире нет! Поверь мне, моя девочка! Я хочу только, чтобы ты была счастлива. А с таким, как Корзун, ты будешь несчастна!

– Ну мама!

– Понимаешь, Маша, многие пьют. Но не впадают в то, во что впал твой Андрюшенька. Это звоночек. Ему нельзя пить! Вообще! Ничего! Никогда!

– Он и не будет! Ему хватило на всю жизнь!

– Наивная ты, Маша! Жизни не знаешь! Все мужики пьют. Одни больше, другие меньше. Да и женщины пьют. Праздники, дни рождения и все такое… Удержаться практически невозможно. А будешь воздерживаться, прослывешь больным, странным, ненормальным…

– Нам плевать на общественное мнение, мама!

– Это, моя милая, называется – юношеский максимализм. Пройдет несколько лет, и ты станешь зависима от общественного мнения… как и все остальные.

Машка с этим не соглашалась и продолжала говорить о своей сумасшедшей любви к сыну Кати и Валентина.

Вера, ворочаясь в постели, вспоминала свою юность, и даже где-то сожалела, что муж дочку обожает и что нет на ее Машку такого же папочки, который руководил жизнью юной Веры и ослушаться которого было нельзя.

…Вера с родителями жила в хрущевке, в квартире с двумя смежными комнатами, совмещенным санузлом и пятиметровой кухонькой. Тогда еще Вера звалась не Верой, а Вероникой, поскольку была плодом страстной любви Веры и Николая.

Большая и светлая двадцатиметровая комната с балконом принадлежала родителям Вероники, но служила и гостиной для всех членов семьи в те счастливые времена, когда еще была жива мама. Вероника располагалась в маленькой комнате, пройти в которую можно было только через большую. Маленькая комната была отгорожена от большой огромной четырехстворчатой дверью с выкрашенными белой масляной краской стеклами.

Когда Вероника была маленькой, ей нравилось ее жилище. Девочке было не страшно даже в сгущающихся сумерках, когда на нее, готовящую уроки под маленькой настольной лампой-грибком, со всех сторон наползали тени, а из каждого темного угла слышались пугающие шорохи и странные щелчки. Она знала, что за широкой белой дверью ее сторожат родители: очень много работающий, а потому не в меру строгий папа и нежная любящая мама. Они непременно прибегут на помощь, стоит ей только позвать их. Ночью ей тоже было спокойно и нестрашно под надежной родительской охраной.

В старших классах школы комната стала нравиться Веронике уже гораздо меньше. Она начала замечать, что мать и отец раздражаются и смущаются на своем двуспальном диване, когда поздним вечером ей вздумывалось пройти сквозь большую комнату в туалет, ванную или на кухню, чтобы на сон грядущий попить чайку с маминым клубничным вареньем. Когда она наконец поняла, что означают родительские раздражение и смущение, то чай на ночь исключила вообще, как и все жидкости другого рода, потому что старалась не выходить из своей комнаты до утра даже в туалет.

После окончания школы свою комнату Вероника уже ненавидела лютой ненавистью. Когда она гуляла по вечерам с молодыми людьми, мысль о том, что придется пробираться на цыпочках в свою комнату мимо родителей, отравляла ей все радости свиданий. Отец считал своим долгом показать ей, что не просто не спит, а разбужен ее слоновьими шагами, и все чаще и чаще обзывал полуночной шлюхой. Каждый день он напоминал ей, что не для того изо всех сил работает допоздна, чтобы не знающая ни в чем отказа дочь шлялась по ночам, а для того, чтобы семья ни в чем не нуждалась. Мать при этом всегда успокаивающе поглаживала его по дергающемуся плечу и приговаривала:

– Ну, Коленька, ну перестань… Она же молодая… Когда же еще погулять, как не в молодости…

В торце маленькой комнаты Вероники, на всю ее ширину, располагалась большая кладовка, где отец хранил бутыли вина, которые сам делал из черноплодной рябины. Когда у повзрослевшей Вероники бывали гости, в особенности молодые люди, отец через каждые двадцать минут наведывался в кладовку якобы проверить, как доходит вино в бутылях, создавая в комнате дочери напряженную обстановку и отпугивая всегда почему-то самых приятных девушке кавалеров.

Однажды Вероника прилетела домой с таким радостным лицом, что отец, который ел на кухне суп, сразу скривился от раздражения и даже отложил ложку.

– Чего сверкаешь глазенками, как кошка с прищемленным хвостом? – ядовито спросил он.

– Папа! Мама! – Вероника решила пропустить мимо ушей прищемленный хвост кошки. – Оказывается, нашу квартиру можно переделать так, чтобы никто никому не мешал! – выдохнула она и довольно разулыбалась.

– Ну и как же? – заинтересованно спросила мама, которой до смерти надоели перебранки дочери с мужем.

– Представляете! – продолжала по-кошачьи сверкать светло-карими глазами Вероника. – Оказывается, можно сломать мою кладовку, передвинуть стену вашей комнаты и из коридора протянуть узкий коридорчик. Бывшая кладовкина дверь станет входом в мою комнату! Оказывается, уже многие так сделали! В нашем подъезде стену передвинули Журавлевы и Петренко. Олег Михалыч Петренко даже помощь обещал, если понадобится! Говорил, что это совсем нетрудно сделать! Здорово, да?!

Мамины глаза засверкали такой же радостью, как и глаза дочери, но когда Вероника перевела взгляд на отца, поняла, что их с мамой радость весьма преждевременна. Николай Петрович стал, что называется, чернее тучи. Он сдвинул к переносице свои кустистые брови, стукнул кулаком по столу так, что из тарелки выплеснулся недоеденный суп, и громовым голосом проговорил:

– Пока я жив, этому не бывать! Это моя квартира! Я – ответственный квартиросъемщик и никому не дам ее поганить из дурацкой прихоти! Те, которые строили такие квартиры, – не дурнее нас с вами были! И вообще: раз так спроектировано, значит, так и должно быть!