Пред обедом согласно церемониалу должен был иметь место торжественный прием императрицей высших чинов государства. Этот прием происходил в так называемом «Янтарном зале». Стены этой комнаты были сплошь выложены янтарем; этот ценный подарок был сделан прусским королем Фридрихом Вильгельмом I императрице Анне Иоанновне.

Екатерина стояла в этом зале под балдахином у трона, окруженного блестящей толпой царедворцев. Появление великокняжеской четы не вызвало перерыва торжественной церемонии, так что можно было даже подумать, будто никто и не заметил, как Павел с супругой вошел в круг стоявших у трона чинов. Только императрица вдруг запнулась на полуслове и гневно сверкнула взглядом в сторону великой княгини. Странное дело! Глаза этой женщины-ребенка неизменно оказывали на императрицу таинственно-неприятное действие. В присутствии великой княгини Екатерина начала чувствовать себя «не по себе», ей было трудно дышать, тяжело говорить, мысли ее путались.

Но это замешательство было делом какой-нибудь ничтожной секунды. Императрица овладела собой и спокойно продолжала свое обращение к окружавшим ее придворным.

Это обращение касалось генерала Потемкина, стоявшего в непосредственной близости от трона и сиявшего счастьем и торжеством. Императрица объявила, что успешность ведения войны в значительной степени зависела от проявленной генералом Потемкиным рассудительности и храбрости, а призванный потом для совещаний по вопросу о заключении мира этот генерал выказал недюжинные государственные способности, которыми делу заключения мира было дано быстрое и для интересов российской короны донельзя успешное движение. Ввиду всего этого Потемкин был назначен личным адъютантом государыни, а за военную доблесть награжден золотой шпагой, усеянной крупными бриллиантами.

Внимательный наблюдатель, которому пришло бы в голову следить за выражением лица Потемкина, сумел бы уловить у него, кроме радости и торжества, также проблески худо скрываемой иронии. Потемкин был слишком умен, чтобы считать за чистую монету все сказанное в восхваление его доблестей. Он знал, что таких генералов, которые проявили храбрость в турецкой войне, было много десятков, что мирные переговоры велись по инструкциям и под непосредственным контролем самой императрицы. Если же и была им, Потемкиным, проявлена выдающаяся доблесть, то не на полях сражения и не в залах совещания, а при совсем особых, высокоинтимных обстоятельствах. Но разве не всегда так бывает на свете? Разве награждается тот, кто оказал действительную пользу, а не тот, который тем или иным путем сумел понравиться? Да и не все ли равно – и ум, и способности, и красота одинаково не приобретаются, а получаются от природы в виде готового дара. От самого человека зависит уменье использовать наивыгоднейшим образом свои природные данные, и разве не одно сплошное удовольствие смотреть, как при словах императрицы искажаются злобой и бешеной завистью лица всех этих придворных гробокопателей, которые хотят строить свою карьеру только на основании прав рождения, на фундаменте заслуг предков? Пусть злятся, пусть бесятся! Пусть они способнее, умнее, талантливее его, Потемкина, а все-таки им придется склониться пред ним, признать в нем своего господина и хозяина!

Потемкиным овладела почти непреодолимая потребность расхохотаться прямо в лицо всем этим графчикам и князьям, но он понимал, что еще не пришел тот момент, когда его самый неприличный поступок будет раболепно приниматься в качестве неопровержимого доказательства гениальной оригинальности, талантливого чудачества. А все-таки как неудержимо хотелось ему смеяться!

Стараясь справиться с одолевавшим его смехом, Потемкин невольно корчил гримасы. Это заразило великого князя, наблюдавшего за нововосходящим светилом. С самого детства у Павла наблюдались наклонности к эпилепсии, и в особенности он бывал чувствителен и восприимчив к искажениям чужого лица: великий князь не мог не подражать игре мускулов наблюдаемого субъекта. Так и теперь: лицо великого князя с карикатурной преувеличенностью отражало мимическую игру лица Потемкина. Это было замечено придворными, и некоторые из них, в особенности молоденькие фрейлины, уже начинали фыркать от смеха. Неизвестно, чем бы кончилось это и до чего дошел бы скандал, если бы Потемкин вдруг не задумался и не застыл в мечтательном выражении лица. Такая перемена благодетельно подействовала на настроение великого князя, он тоже перестал гримасничать, и инцидент был исчерпан.

Тем временем императрица кончила восхвалять выдающиеся заслуги Потемкина и двинулась вперед. Круг придворных раболепно расступился пред ней. Екатерина остановилась и принялась обводить присутствующих возбужденным, пламенным взором. Она остановила его на великокняжеской чете, как бы желая, но не решаясь заговорить с нею.

Прошла минута томительной паузы. Наконец движением руки императрица подозвала к себе Павла Петровича и Наталью Алексеевну, и те сейчас же подошли ближе к ней.

– Я еще не приняла пожеланий счастья от ваших высочеств, – сказала она с натянутой любезностью, – а сегодня такой день, когда мне хотелось бы, чтобы все вокруг меня разделяли мое счастливое настроение. Ну, ваше высочество, – обратилась она к Павлу, – что скажете вы по поводу Кайнарджийского мира, заключенного мною в полной уверенности тех преимуществ, которые вытекут для России из этого соглашения. Это – очень крупный шаг вперед; он еще более увеличивает значение нашей страны в кругу европейских и азиатских держав!

В ответ Павел молчаливо поклонился. Его поза говорила о раболепном преклонении пред мудростью великой государыни-матери, но вокруг рта играла та ироническая улыбка, которой так боялась, которую так ненавидела в сыне Екатерина. Великая княгиня тоже ни слова не прибавила к полному достоинства молчаливому поклону в ответ на слова ее величества.

– Вообще, – с худо скрытым раздражением прибавила Екатерина, – я буду искренне обязана, если меня избавят сегодня от хмурых, полных страдания гримас. Как-то не вяжется такое выражение лиц с общегосударственным торжеством и моим исключительно счастливым настроением!

Эти слова, брошенные по адресу великой княгини, произвели на последнюю действие удара кнута. Наталья Алексеевна вздрогнула, побледнела, покраснела и затем кинула на императрицу взгляд, полный немого, страдальческого укора.

– А знаешь ли, Павел, почему я сегодня так особенно довольна? – продолжала Екатерина, по-прежнему совершенно игнорируя великую княгиню. – Потому что сила мятежного Пугачева наконец-то сломлена и не сегодня завтра его, связанного по рукам и по ногам, привезут на суд. Да, много бед наделал нам этот казак! Конечно, надо было обладать всем невежеством, глупостью и развращенностью, составляющими отличие подлой черни, чтобы попасться на удочку этого мятежника!

Что-то дрогнуло в лице великой княгини при этих жестоких, полных наивного самодовольства словах императрицы. И, не обдумывая своего вопроса, не считаясь с его уместностью, она сказала своим звонким, мелодичным голосом:

– Правда ли, что этот казак действительно был очень похож на покойного императора Петра Третьего? Мне кажется, что в нем все-таки было что-то особенное, раз весь юго-восток восстал, чтобы помочь самозванцу вернуть мнимоутраченный престол…

Дорого дала бы Наталья Алексеевна, чтобы вернуть эти тихо сказанные слова, которые отразились на настроении присутствующих подобно удару грома. Она не хотела ни на что намекать; ей просто хотелось воззвать к хорошей части души императрицы, указать, что народ, довольный настоящим правлением, не встал бы на сторону первого попавшегося мужика. Но как императрица, так и все присутствующие усмотрели в этих словах вызов, намек на то, что престол принадлежит не Екатерине, а ее сыну, что до тех пор, пока она будет незаконно владеть им, подобные бунты не преминут повториться.

Лицо Екатерины потемнело от гнева и исказилось судорогой. Все ждали, что императрица, страшная в припадках раздражения, обрушится на неосторожную молодую женщину. Но в этот момент Потемкин, стоявший рядом с императрицей, нагнулся к ее уху и шепнул что-то, от чего лицо Екатерины просветлело и разгладилось.