Запыхавшись, прибежал капитан Ляшенко:

— Иван! Это ты?!

— Я…

Обнял, растроганно прижался щекой к щеке, отошел и все смотрел, смотрел со стороны, будто не узнавал.

Если человек, занятый общим с тобой рискованным делом, вышел живым из смертельной передряги, нельзя остаться безучастным. Ведь и ты, и любой другой мог попасть в такой переплет.

А что чувствует сейчас Куницын? О чем рассказывает? Как выглядит?

Хотя Иван бодрился, вид у него был неважный, и все сдержанно молчали. Зачем бередить душу расспросами, ему и без того тяжело.

С Горничевым и Дегтяревым приехали Лида и Сережа. Расцеловав их, Куницын спросил сына:

— А ты знаешь, где я был?

— Знаю, — похвастался своей осведомленностью сын, и глазенки его радостно заблестели: — Ты в речке плавал.

Офицеры, стоявшие рядом, опустили головы. А закадычный друг Ивана капитан Костюченко закрыл руками лицо и, согнувшись, побрел в сторону, стыдясь своих невольных слез. И все же не совладал с собою, как ни крепился. Судорожно, со всхлипом вздохнув, вдруг разрыдался.

— Коля! — догнала его Лидия Сергеевна… — Ну что ты, голубчик… Не надо…

Нервно потирал пальцами лоб полковник Горничев. Врасплох захваченный острым чувством жалости, не знал, что предпринять подполковник Дегтярев. Растерянно покашливали примолкшие пилоты. И Куницын, испытывая неловкость оттого, что поставил всех в какое-то неудобное положение, попытался помочь друзьям шуткой.

— Скажите физруку, — повернулся он к командиру полка, — чтобы мне пятерку по гребле поставил.

— Конечно, конечно, — торопливо отозвался Горничев, и окружающие одобрительно загудели.

А Лиля — молодец. Не плакала. Даже Николая утешала.

Не знал он, чего стоила ей эта выдержка. Она успокаивала Костюченко, а у самой разрывалось сердце, дрожали руки, перехватывало дыхание. Потом, когда за мужем закрылась тяжелая металлическая дверь военного самолета, будто окаменела. Знала: все теперь должно быть хорошо, а ночью опять не могла ни на минуту сомкнуть глаз и рано утром была уже у Горничевых:

— Помогите улететь… Тот понял ее.

— Хорошо, хорошо, сделаю.

Он сам отвез ее на аэродром. Провожая, подбодрил:

— Не волнуйтесь, Лидия Сергеевна. Мне сообщили, вашего супруга будет лечить цвет нашей советской медицины. Лучшие военные врачи, понимаете? А от нас вот это письмо передайте. Вчера на митинге всем полком приняли. Ну-ну, только без этого… Муж — герой, и жене негоже…

Она была в том возбужденном состоянии, когда человек не очень понимает обращенные к нему слова. А едва вошла к Ивану в палату и увидела его на больничной койке, вообще растерялась:

— Не хочу! Не хочу, чтобы ты снова…

«Эх, Лиля, да разве можно летчику без неба!» Иван подумал об этом совершенно спокойно, даже со снисходительной улыбкой. Ему и в голову не приходило, что его могут не допустить к полетам. Вот подлечится малость, вернется в часть — и опять в кабину истребителя.

Между тем врачи Ленинградской военно-медицинской академии были серьезно озабочены состоянием своего подопечного. Всех удивлял уже тот факт, что Куницын остался в живых. Не разразился бы кризис сейчас!

— История необыкновенная, — сказал профессор, генерал-майор медицинской службы Тувий Яковлевич Арьев. — Нечто выходящее за пределы обычного…

В тех же широтах, где оказался после катапультирования капитан Куницын, причем в ту же пору года, во время войны был потоплен фашистский корабль. Всего несколько часов пробыли тогда немецкие моряки в холодных волнах — и все погибли. Почему же никто не уцелел, не доплыл до берега? Ведь у них были спасательные круги и пробковые нагрудники.

До сих пор существовало мнение, что человек, оказавшийся в воде при температуре от ноля до десяти градусов, через полчаса — час теряет сознание и погибает. Даже у самых закаленных ненадолго хватает сил, чтобы плыть: начинаются судороги, окоченение мышц и, наконец, полное, до обморока, безволие, за которым — смерть.

Примеров и доказательств тому — тысячи. Исследуя их, немецкий хирург Гроссе Брокгоф пришел к выводу: тут физиологический барьер, преодолеть который не дано никому.

Капитан Куницын провел в ледяной воде не час и не два, а гораздо больше. Практически — почти трое суток, так как мокрая одежда не защищала его от холода. Теперь возникало опасение, что сильнейшая простуда рано или поздно даст себя знать самым худшим образом. Небольшая степень внешнего обморожения не исключала тяжелого поражения организма.

Под руководством главного терапевта Советской Армии, действительного члена Академии медицинских наук генерал-лейтенанта Николая Семеновича Молчанова был созван консилиум. Куницына поместили в отдельную палату под строжайшее наблюдение лечащего врача.

— Там был один и здесь — один, — шутливо ворчал летчик. — Одичать можно.

Хотя он старался не подавать вида, состояние его резко ухудшалось. К каким только средствам ни прибегали, окоченевшие и отекшие руки и ноги почти не действовали. Особенно ноги. Они не ощущали ни жары, ни холода, ни уколов, и это сильно тревожило медиков. Впрочем, их настораживало даже то, что больной слишком много спал. А он, открывая глаза, смеялся:

— Отсыпаюсь за все трое суток. Как Обломов: сплю и во сне вижу, что спать хочу…

Первыми к нему прорвались военные журналисты. В тот же день о его подвиге сообщило ленинградское радио. Одиннадцатого ноября большая корреспонденция появилась в «Правде». С того дня дежурные уже не могли остановить натиска многочисленных посетителей. Приходили сотрудники научно-исследовательского института и других клиник, военные летчики и пилоты ГБФ, ветераны войны и пионеры. Пришел Асхат Зиганшин, который учился тогда в Ленинграде, навестил трижды Герой Советского Союза Иван Никитович Кожедуб. Он преподнес Куницыну модель вертолета с бортовым номером «05». Это была точная копия той самой машины, на которой Ивана Тимофеевича вывезли с безымянного острова.

А букетов ему надарили — целую гору. В комнате стоял аромат осенних цветов — как в оранжерее.

На тумбочке росла кипа газет и телеграмм. От Министра обороны Советского Союза, от начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота, от однополчан, из редакций «Красной звезды» и «Комсомольской правды», от знакомых и незнакомых людей со всех концов страны, даже из-за рубежа. Все они, будто сговорившись, называли его скитания по морю подвигом, а самого — героем.

Иван был обескуражен. Какой он герой? Такой же летчик, как Юрий Ашаев, как Коля Костюченко, как все…

— Нет, вы человек необыкновенный, — сказал один из иностранных журналистов. Он все ссылался на Гроссе Брокгофа, и, по его мнению, выходило, будто за те шестьдесят восемь часов советский летчик должен был умереть по крайней мере раз тридцать.

Что тут можно было сказать? Куницын пожал плечами:

— А я, как видите, живой.

— Поздравляю вас, поздравляю. А скажите, что вы испытывали там, в море? Меня больше всего интересует ваше психологическое состояние.

Куницына раздражал этот «психолог». Видит же, что ему и так трудно, но до чего бесцеремонный — дольше всех сидит.

— Знаете что? — с досадой сказал Иван. — Это очень просто. Заберитесь на полчасика в ванну с холодной водой — сразу все станет ясно.

— Еще, пожалуйста, последний вопрос, — не унимался иностранец. — О чем вы думали на втором острове? Ведь вас могли не найти долго, очень долго. Или вы исключали подобный вариант?

— Нет, не исключал. Просто я приказал себе ждать помощи десять дней.

— О-о! Простите, мне это непонятно…

После неловко было читать о сберегаемом им «на последний случай последнем патроне».

— А вы, Иван Тимофеевич, не удивляйтесь, — заметил лечащий врач. — Такой купели никто не выносил. Вот и не верят.

На следующий день полковник медицинской службы Леонид Федорович Волков принес Куницыну книгу французского доктора Алена Бомбара:

— Читали? Очень интересная вещь.