Как-то хороший друг и свойственник, Андрей Рубановский, затащил Радищева с прогулки на распродажу имущества приятеля своего, притворно себя несостоятельным должником заявившего, дабы, как водится, долгов не платить. Что-то там Рубановскому занадобилось - то ли стек для верховой езды, то ли трость с набалдашником. Вышел страшный конфуз. На торгах дворовые, по обыкновению, шли с молотка, человек пятнадцать в общей сложности, и хорошо разбирали, потому что были дёшевы. Был ребёнок один без матери, очень как-то дворянина, чьё имущество продавалось, с лица напоминавший. Радищев шёпотом тихонечко через Рубановского поинтересовался о причине такого разительного сходства, тот мигом своего приятеля, тут же стоявшего, к ответу привлёк, и сей шутя рассказал, что в самом деле тому лет с десяток, как он одну из горничных таким образом на досуге осчастливил, и ребёнок сей точно его, ну да что теперь поминать грехи молодости. Радищев слегка задумчив стал и тихо, но отчётливо на ухо ему прошептал, что согласно генеральному праву и указу о воспитательных домах ребёнок этот как незаконнорожденной свободен и навсегда вольным останется - и он, и дети его, так что по закону нельзя их обратить в крепостных. Сия редкостная юридическая зацепка, некстати найденная, несколько весёлость его собеседника убавила, хоть и не думал он, что Радищев всерьёз намёк сей делает. Рубановский попытался было сгладить неловкость, спешно пояснил: "Ты, брат, не обращай внимания, он у нас любит в юридических казусах поупражняться. Сие умозрительное для него развлечение". "Таково-то умозрительное, что и в суде докажу", - сказал Радищев спокойнёхонько. В общем, faux pas[5] вышел преизрядный, сраму не оберёшься, ребёнку здесь же вольную подписали, приятель тот после гнусной сей истории с Рубановским год не здоровался, а тот год опосля не здоровался с Радищевым, а Радищев, в свою очередь, с ними с обоими как не здоровался, так и не здоровается.

   Рутинная работа в таможне не могла прискучить никогда. Каждый раз то что-то горело, то товары в пакгаузах, напротив, плавали - и хорошо ещё, если в воде, а не в разлитом купоросном масле. Самые пикантные события сливались в еженедельные отчёты Воронцову, чтобы он не заскучал.

   "Из достопамятных происшествий, милостивой государь, граф Александр Романович, упомяну вашему сиятельству об одной лишь конфискации, - строчил Радищев. - На днях один француз, желая нажиться на продаже непозволительного товара и рассуждая, что коль скоро люди происходят от Адама, то всех нас более или менее запрещенные фрукты прельщают, вздумал осчастливить Петербург 1800 с лишком аршинами блонды. Обмотался весь блондами под нижним платьем, оделся и в таком виде явился в таможню к гавенмейстерам на досмотр. Гавенмейстер был кос и не заметил не токмо блонд, под одеждою укрытых, но и самого-то француза едва ли приметил бы. И совсем бы уже дело обошлось, но, на беду, злой рок принес в таможню меня. Словом, при первом посещении иностранного государства бедный француз разделся так, как он, может быть, при приятелях своих никогда не раздевался.

   Книги для Вашего сиятельства получил, но покуда не смотрел, ибо еще смерзлися; если Ваше сиятельство возьмете терпения, то я вскоре уведомлю, можно ль там Вольтера от Монтескью отодрать без ущерба для них обоих. Засим остаюсь с глубочайшим почтением и совершенною преданностию сиятельнейшего графа, милостивого государя, нижайший и покорнейший слуга

Александр Радищев".

   - Ein anständiger Mann muβ glauben, daβ sein Glück in seiner Tugendhaftigkeit besteht...und so weiter, und so dann[6]. И перепиши начисто этот пассаж, - Радищев пододвинул сына вместе с креслом к столу и подошёл к жене.

   - Слушай, душа моя, друг мой, почему я занимаюсь с детьми немецким? Что мы, не можем найти порядочного немца? Я днём на службе, а ввечеру у дитяти уже голова не соображает.

   - Так денег нет.

   - Да разве мы на ученье не выкроим как-нибудь.

   - Знаю я, откуда ты выкроить намечаешься, - из моего нового бального платья.

   - А хоть бы и из него.

   - Тогда уж хоть поизрядней немца найди. А то у нас прошлый, кажется, одними баснями Геллерта увлекался.

   - Анюта, да за твоё платье - оно же у тебя шёлковое задумано было? со шлейфом? - так за твоё платье можно самого Геллерта из Лейпцига выписать!

   - Хорошо. Выписать Геллерта, - невозмутимо обронила жена, - и предварить его строжайше: никаких басен!..

   - Анюта, ты ангел. Я завтра же узнаю. Кстати, я говорил тебе, что за бонмо сегодня Николаша сказал? Вслушивался во что-то за окном и говорит торжественно: "А это ангел мимо прошуршал". Я на всякий случай спросил: "Чем же это он шуршал?" А он тяжело вздохнул и признался: "Метлой".

   - А вчера они меня в игру свою приняли, и Николаша сказал: "Матушка, вы будете околотошный надзиратель. Только не такой злой, как в природе".

   "Милостивой мой государь, граф Александр Романович.

   Теперь известна наконец с достоверностью причина, отчего винные склады загорелись. У нас 24 градуса стужи, и как скоро начали топить по русскому обыкновению, то есть жарко, то труба, проведенная вблизи деревянного потолка, раскалившись, потолок сей зажгла, а оттуда пожар перекинулся далее. Кто приказал устроить сей очаг, того теперь не доведать. А что брандмауэров не было и как сие упущено, не знаю, ибо по плану положено в сгоревшем месте восемнадцать.

   Книги, доставленныя ко мне для Вашего сиятельства, суть следующие: "Мемуары" Вольтера, в коих многие листы слиняли, и, может, сие и к лучшему, ибо мало мыслей имеется изрядных; прочие же книги хотя на взгляд нехороши, однако внутренние листы все целы. "Описание Франции" Леклера, где в предисловии жалуется г-н Леклер, что Дюпон украл его записки, чему я охотно верю, ибо записки вовсе пустые - верно уж, все, что было в них дельного, покрадено. Поэтические опыты г-на Грисуанье, о коих одно скажу: приличнее хвалить себя устами друзей, ибо тогда хвала хоть вид имеет беспристрастный.

   При сем прилагаю Проект гражданского уложения для России. Счастлив буду, если Ваше сиятельство удостоите маранье мое прочтения, и с глубочайшим и непременным почтением имею честь быть Вашего сиятельства, милостивого моего государя, покорнейший слуга

Александр Радищев".

   Кузнец Клементий был мастером, искусным до содрогания, до неуловимой мысли о докторе Фаусте. Сделанные им вещи вызывали вопрос, где он учился, хотя он не учился ни в одном месте, достойном упоминания. У него было двое сыновей - Григорий и Игнат, - и дочь Паня, слабого здоровья. Григорий рисовал, и рисовал незаурядно. У Клементия была сестра Прасковья по прозванью Параскева Пятница. Она вышла замуж за Василия-сапожника, и у них было две дочери - Устинья и Аграфена, и младший сын, тоже Клементий. В Устинье и Клементии-младшем не было ничего примечательного, кроме строптивого нрава и крутого характера, а Аграфена была душой общества, пела старинные песни, которые знала во множестве, и обладала голосом неописуемой красоты. Теперь мы переходим к Савелию Сурову и жене его Серафиме Елизаровне. У них было девять детей, что по тем временам не новость, и, как с гордостью говаривала Серафима Елизаровна, "ни один не ошибся" (то есть не умер во младенчестве). Третий по счёту сын, Егорка, по прозвищу Щучий Хвост, был очень горазд плясать, младший же мальчик, Ванечка, будучи ещё пяти лет, мог с одного разу запомнить со слов десять и более страниц текста, чем поражал священника - батюшку Петра. Сестра Ванечки Федосья, по прозвищу Утица, была хороша необыкновенно, так что и из других мест приезжали на неё посмотреть, однако ж остра на язык, так что с чем приезжали, с тем обыкновенно и отъезжали. Ещё один из сыновей Савелия Петровича, Мотя Сапожок, прозванный так за нос сапожком, всякому доброму делу предпочитал драку, но надо тоже сказать, что из любой драки выходил победителем. Сам Савелий Петрович ставил избы на заказ, и двое старших сыновей пошли по его стопам. Избы они ставили на совесть и никогда не сдавали хозяину абы что, а только с цветами по карнизам и с петушком, а подчас и морским коньком на крыше.