Но я должен кое о чем спросить тебя, Георг. У меня почти уже нет сил дольше ждать. Только сначала я хочу рассказать тебе, что случилось тут, на Хюмлевейен, несколько недель назад.

Каждое утро Веруника в художественной школе учит молодых людей писать апельсины. Я сказал, что ей нет нужды сидеть дома со мной целый день. Завтракаю я вместе с тобой. Потом отвожу тебя в детский сад и несколько часов сижу в холле за компьютером и пишу тебе это длинное письмо. Мне то и дело приходится балансировать между частями твоей железной дороги, чтобы не сдвинуть их с места. Ты сразу заметишь, если что-то окажется не на месте.

Иногда днем я немного сплю, но не потому, что плохо себя чувствую, а потому, что не могу спать ночью, когда меня одолевают всякие мысли, по ночам от них не скрыться. Кажется, вот-вот заснешь, но вдруг задумываешься над мучительными загадками больших, страшных сказок, где нет добрых фей, только черные предупреждения, темные духи и злые эльфы. Тогда лучше ночью не спать совсем, лучше подремать днем на диване, когда вокруг светло.

Мне не тягостно лежать без сна, когда я знаю, что ты и Веруника сладко спите. К тому же мне ничего не стоит разбудить Верунику, несколько раз я так и делал, и она сидела со мной. Порой даже целую ночь. Мы почти не разговаривали. Просто сидели рядом. Пили чай. Съедали по кусочку хлеба с сыром. Теперь у нас все было иначе, Георг. Таковы были новые правила.

Мы сидели часами и просто держали друг друга за руки. Иногда я смотрел на ее руку, такую мягкую и красивую, потом — на свою, только на один палец, только на ноготь. Долго ли еще у меня будет этот палец? — думал я. Или подносил к губам ее руку и целовал.

И думал, что эту руку, которую я держу сейчас, я буду держать и в последнюю минуту своей жизни, может быть, на больничной койке, может, несколько часов подряд, пока наконец силы не оставят меня и я не отпущу ее. Мы договорились, что все так и будет, она мне обещала. Об этом приятно думать. И бесконечно грустно. Когда я расстанусь с этим миром, это значит, что я отпустил теплую и живую руку Апельсиновой Девушки.

Как по-твоему, Георг, смогу ли я держать чью-нибудь руку по ту сторону? Я-то думаю, что никакой другой стороны вообще нет. Я почти в этом уверен. Все, что у нас есть, есть только до конца. Но последнее, что человек держит, чаще всего бывает рука.

Я писал, что самое заразительное на свете — это смех. Но горе тоже может быть заразительным. Другое дело, страх. Им не так легко заразиться, как смехом или горем, и это хорошо. Со страхом человек почти всегда встречается один на один.

Мне страшно, Георг. Страшно быть исторгнутым из этого мира. Я боюсь таких вечеров, как этот, когда знаю, что мне уже не жить.

Но однажды ночью проснулся ты, и мне хочется рассказать тебе об этой ночи. Я сидел в нашем зимнем саду и вдруг услышал, как ты шлепаешь из своей комнаты в гостиную. Ты протер глаза и увидел меня. Обычно, проснувшись ночью, ты поднимался на второй этаж в нашу спальню, но тут ты остановился, может быть, потому, что увидел свет. Я вышел из зимнего сада и взял тебя на руки. Ты сказал, что не можешь заснуть. Наверное, ты слышал, как мы с мамой несколько раз говорили о том, что я не могу заснуть.

Должен признаться, я ужасно обрадовался тому, что ты проснулся и пришел ко мне в такую минуту, когда был мне особенно нужен. Поэтому я не стал снова укладывать тебя в постель.

Мне хотелось поговорить с тобой обо всем, но я понимал, что это невозможно, что ты еще слишком мал. И тем не менее ты был достаточно большой, чтобы утешить меня. В ту ночь я мог бы просидеть с тобой несколько часов. Ведь именно в такие ночи я обычно будил Верунику. Теперь она могла спать спокойно.

Небо было удивительно ясное, я видел это в окно зимнего сада. Стояла вторая половина августа, и ты, наверное, никогда раньше не видел такого звездного неба, во всяком случае, в летнее полугодие, в прошлое лето ты был еще слишком мал. Я надел на тебя теплый свитер и вязаные рейтузы, сам надел куртку, и мы устроились с тобой на террасе, только ты и я. Свет в доме я погасил и наружные фонари тоже.

Сначала я показал тебе на тонюсенький серп месяца. Он висел низко на востоке. Он был повернут направо, то есть был на ущербе. Я объяснил тебе это.

Ты сидел у меня на коленях и впитывал в себя окружавший тебя покой. А я впитывал покой, который исходил от тебя. Потом я стал показывать тебе звезды и планеты, стоящие высоко на небесном своде. Мне так хотелось обо всем рассказать тебе, рассказать о великой сказке, частицей которой мы являемся, о той колоссальной мозаике, в которой мы с тобой лишь крохотные камешки. У этой сказки тоже были свои законы и правила, которых мы не могли понять, но которым должны были подчиняться, независимо от того, нравятся они нам или нет.

Я знал, что скоро покину тебя, но не мог об этом говорить. Знал, что уже нахожусь на пути из этой великой сказки, которая сейчас открылась нашим глазам, но ничего не мог тебе объяснить. Вместо этого я начал рассказывать тебе о звездах, сперва упрощенно, чтобы тебе было понятно, но вскоре разговорился и стал рассказывать о мироздании, словно ты был взрослый.

И ты не прерывал меня. Тебе нравилось слушать, как я рассказываю, хотя ты и не знал ответа на все загадки, о которых я говорил. Может, ты даже понял из моего рассказа немного больше, чем можно было предположить. Во всяком случае, ты не прервал меня и не заснул. Ты как будто знал, что в такую ночь ты не можешь предать меня. Как будто чувствовал, что это не я сижу с тобой, а ты — со мной. Что нынче ночью ты дежуришь у папы.

Я объяснил тебе, что земной шар вертится вокруг своей оси, сейчас он повернулся спиной с солнцу, и потому у нас наступила ночь. Только восходы и закаты солнца говорят нам о том, что земной шар крутится, объяснил я тебе. Может, ты и понял мое объяснение, потому что иногда мы с тобой пели на ночь: Закрыло солнце глазки, ведь спать ему пора, теперь и я закрою до самого утра… Помнишь эту песню?

Я показал тебе Венеру и сказал, что эта звезда — планета, которая вращается по своей орбите вокруг Солнца, так же как и Земля. В это время года Венера видна низко на востоке, потому что Солнце светит на нее так же, как оно светит на Землю. Потом я открыл тебе одну тайну. Я сказал, что думаю о Верунике всякий раз, когда смотрю на эту планету, потому что слово «Венера» когда-то в древности означало «любовь».

Но почти все светящиеся точки, которые мы видим на небе, это настоящие звезды, сказал я, они сами светят, как солнце, потому что каждая даже самая маленькая звезда на небе — это горячее солнце. И тогда ты сказал знаешь что? «Но звезды нас не обжигают», — сказал ты. То лето было особенно жарким, Георг, и нам приходилось мазать тебя кремом от солнечных ожогов. Я крепко прижал тебя к себе и шепнул: «Это потому, что звезды очень, очень далеко от нас».

Пока я пишу это, ты ползаешь по полу и перестраиваешь заново свою железную дорогу.

Это будни, думаю я. Это действительность. Но дверь, ведущая из нее, открыта настежь.

Сколько всего мне придется здесь оставить! Слишком многое мы оставляем после себя.

Несколько минут назад ты подошел ко мне и спросил, что я пишу на компьютере. Я ответил, что пишу письмо моему лучшему другу.

Может, тебе показалось странным, что я так грустно сказал о своем лучшем друге, потому что ты спросил: «Ты пишешь маме?»

Кажется, я отрицательно покачал головой. «Мама — моя любимая, — сказал я. — А это совсем другое».

«А кто же тогда я?» — спросил ты.

Ты думал, что загнал меня в угол. Но я поднял тебя на колени, крепко прижал к себе и сказал, что мой лучший друг — это ты.

К счастью, ты больше не стал задавать вопросов. Ты не мог поверить, что я пишу письмо тебе. Мне тоже трудно было представить себе, что когда-нибудь ты, возможно, прочтешь это письмо.

Время, Георг. Что такое время?