— У меня тоже.
— Я знаю. Всегда ваше окно светится. Вы у нас бывали в цирке?
— В детстве.
— Осенью повезем в Швецию новую программу. Любимчики уже отобраны.
— А вы?
— Мы под вопросом.
Пауза; он напряженно ждал (не о бессоннице пришла она поговорить в одиннадцать ночи!); Марина продолжала светским тоном:
— А вы так и не нашли владелицу той лаковой сумочки, помните, вы меня спрашивали?
— Не нашел. — Егор говорил медленно, стараясь уловить неуловимый взгляд. — Сумка висела на крюке в нише между вторым и третьим этажами. Там может поместиться разве что дюк Фердинанд или маленькая женщина вроде вас.
— Где? — прошептала Марина; темный испуг уже вовсю полыхал в ее глазах.
— В нише.
— Как странно вы говорите.
— Со мной случались и более странные вещи. Хотите я вам доверю тайну? Морг не знает.
— Что? — выдохнула она.
— В тот день, как найти сумочку, я был на кладбище. Представьте себе, на могиле Сони оказалась ее алая лента. Хотите взглянуть?
— Я, пожалуй, пойду, — заявила Марина вдруг.
— Нет, давайте поговорим, пожалуйста, надоело одиночество. Расскажите о своей работе. Вы выступаете в группе?
— Нас трое.
— И репетируете всегда втроем?
— Как правило.
— А могли бы вы, например, отлучиться с репетиции незаметно?
— Куда отлучиться?
— В дом номер семь по Мыльному переулку.
— Хотите, я вам дам совет? — Холодно отозвалась Марина. — Бросьте вы это дело.
— Какое дело? Убийство?
— Убийство? — переспросила она. — Я совсем не имела в виду… да, вы одержимы. Это опасно, поверьте мне.
— Вам? Или Герману Петровичу?
— Великолепный человек. Сильный и умный.
— Имеет власть над душами, правда? — подхватил Егор. — Во всяком случае Ада предпочла его вашему мужу.
— Жуткая история, — Марина передернула плечами, словно вздрогнула.
— Юношескую любовь вы называете жуткой?
— Я говорю про убийство.
— Ну, у вас ведь алиби.
— К счастью. Мне не пришлось давать показания и видеть этого несчастного вурдалака.
— Вурдалак, — повторил Егор задумчиво. — Оборотень. Выходит из могилы попить кровушки… — Он потер рукой лоб. — Однако вы своеобразно выражаетесь.
— Антон и есть оборотень. Никогда бы на него не подумала.
— А на кого бы вы подумали?
— Из вас троих на эту роль больше всего подходите вы.
— А вы действительно своеобразная женщина. («Она выбрала нападение — лучший способ защиты».) Во мне чувствуется садист?
— Нет. Но страсть, безрассудство от вас просто волнами исходят, заражают.
— Опять повторяете слова психиатра?
— Ничего подобного! Вспоминаю. Вы были, как теперь говорят, лидером. Придумывали игры и играли в них главные роли.
— Я давно уже не способен ничего придумать.
— Помню трех мальчиков во дворе… нет, подростков, вам уже по двенадцать-тринадцать было.
Вдруг вспомнилось: бессрочные каникулы, бездонное небо, птицы — серебряные стрелы в лазури — и вся жизнь впереди. Один расстрелян, другой в очередной раз женится, третий разыскивает убийцу.
— Морг задушил голубя, — внезапно сказал он, иллюзия детского рая разрушилась.
— Приблудный вожак, мог увести стаю, — пояснила Марина.
— Как же я забыл! Ваш муж…
— Это не он. Он нашел его уже задушенным, голова была оторвана.
— Не врите! Я вспомнил. Морг повторял: «Этого голубчика надобно придушить!»
— Мне он говорил…
— Еще б он сознался! В Морге есть жестокость.
— Не более, чем в каждом.
— Ада сбежала от него в Орел, она его боялась. И сейчас он признался, что не может простить, что ему не жалко…
— Мало ли что он буровит, он большой болтун. Но вы-то чего нервничаете?
— Вечером перед убийством клоун продемонстрировал нам свои таланты. Фокусник.
— Вы его в чем-то обвиняете?
— Он один из претендентов. Вас не интересует, кто первый?
— Кто? — выпалила циркачка.
— Ваш тайный друг психиатр. Претенденту — назовем его так — в преступлении помогала женщина. Вы следите за ходом моей версии?
— Егор, не надо. Это может плохо кончиться.
— Вы мне угрожаете? Так вот. Какая-то почти сверхъестественная женщина, она не оставила абсолютно никаких следов. Тем не менее она существует…
— У вас было слишком большое потрясение, я понимаю.
— Только не надо делать из меня сумасшедшего. У меня есть доказательства ее существования — вполне материальные. — Егор поднялся, она вскочила, метнулась к двери, но остановилась; он подошел к письменному столу, рванул на себя верхний ящик. — Смотрите!
Ящик был пуст. То есть лежали там старые тетрадки, письма, однако лента и сумочка…
— Она их взяла, — пробормотал он оторопело, роясь в ящике; ворох бумаг с тихим шелестом просыпался на пол. — Вы их взяли?
— Егор! Опомнитесь!
— Зачем вы приходили?
— Я хотела попросить вас…
— Ну, ну?
— Ни о чем никому не рассказывать.
— О вас с Германом не рассказывать?
— Да.
— Чего вы боитесь? Что вас с ним связывает, черт возьми!
— Я его пациентка.
— Так я и думал! «Надо мною ангел смеется, догадалась?» Это вы положили Сонину ленту на могилу!
— Господи, какой кошмар! — закричала циркачка и исчезла.
Егор кинулся следом, голубой силуэт впереди проскользнул бесшумно и скрылся во тьме черного хода.
«Многоуважаемый Георгий Николаевич!
На другой день после нашего разговора в склепе я отправился к заутрене в Троицкую церковь с целью порасспрашивать прихожан по интересующему вас вопросу. И представьте себе, довольно скоро мне удалось (с помощью женщины, торгующей в храме свечками) познакомиться с некоей Марфой Михайловной — старушкой древней, но обладающей, как ни странно, памятью. Марфа Михайловна некогда была соседкой Екатерины Николаевны Захарьиной, умершей летом (точная дата не установлена) 1965 года.
Сообщаю сведения. Московские Захарьины (мать с дочерью) отношений с Екатериной Николаевной почти не поддерживали, ограничиваясь поздравлениями по праздникам. Как вдруг в шестьдесят пятом (Марфа Михайловна помнит точно, поскольку именно в тот год похоронила соседку), весной, кажется, в апреле, они обе явились в Орел. Причем мать (насчет имени тут у старушки провал — вроде бы Варвара) сразу уехала обратно. А Ада, молоденькая красавица, беременная (хотя с виду и незаметно; бабушка ее говорила Марфе Михайловне: в захарьинскую породу — рыжая, белокожая, глаза черные), Ада осталась рожать.
Меж обитателями домика на Октябрьской все дебатировался вопрос: куда девать будущего малютку? Естественно, Ада в Орел приехала, чтобы подбросить дитя государству, но старорежимные старухи восставали против этого со страшной силой. Ото всей этой нервотрепки красавица наша с утра уходила как будто в одиночестве — куда? Вы, конечно, уже догадались, Георгий Николаевич: на Троицкое кладбище. Марфа Михайловна вспоминает, что Ада, барышня с волей и характером, была в непрерывном трепете и волнении, что в ее положении, впрочем, понятно. И в результате произошло событие печальное, которое, однако, развязало все и всех (а может быть, и наоборот — связало и отозвалось через много лет): в начале июня Ада родила семимесячную девочку, тут же и скончавшуюся.
Похоронили ее вроде бы (говорю «вроде бы»: старушки на погребении не присутствовали, выносили гроб прямо из морга при роддоме, всё уладила срочно приехавшая мать), так вот, лежит она вроде бы на том же Троицком, но точное место неизвестно. Сегодня утром я туда наведался, могилку, разумеется, не нашел.
Вот что запомнила Марфа Михайловна. Ада почувствовала сильное недомогание, и бабушка дала в Москву телеграмму. Мать приехала в тот же день под вечер, наняла такси и увезла дочь в роддом. Вернулись они обе наутро с известием о смерти. Ада была в очень тяжелом состоянии, слегла и бредила, молоко у нее пропало. Оставлять ее одну было нельзя, поэтому старушки дежурили у постели (интересно, что визитов доктора Марфа Михайловна не запомнила). Мать быстро управилась с похоронами, Екатерина Николаевна просила показать могилку, и та обещалась, но, поскольку бабушка едва таскала ноги, договорились, что пойдут на кладбище, когда невестка приедет в Орел устанавливать младенцу памятник. Но этому не суждено было сбыться.
Через несколько дней после отъезда московских Захарьиных (на прощанье Ада заявила, что ноги ее больше в Орле не будет) Екатерина Николаевна скончалась от астмы и, по хлопотам соседки, нашла успокоение возле старинного склепа.
Вот все, уважаемый Георгий Николаевич, что мне удалось узнать. Итак, жду, от Вас ответного письма. Дай Вам бог успехов.
Петр Васильевич Пушечников».
