«Я — божий слуга, — отвечаю я, — приказывай!» — «Возьми факел и благословит тебя Господь!» Я протянул руку и почувствовал, что обжег ладонь. Но архангел уже исчез, только через открытую дверь видна была огненная линия в небе, словно от падающей звезды.

Монах вытер пот с лица. Оно было мертвенно бледным. Зубы его стучали, будто его била лихорадка.

— А дальше? — спросил Зорба. — Смелее, монах!

— В эту минуту отцы окончили вечерню и входили в трапезную. Игумен, проходя, ударил меня ногой, как cобаку. Братья стали смеяться. Я — ни слова. После явления архангела в воздухе пахло серой, но никто этого не замечал. Они уселись за столы. «Захария, — говорит мне прислуживающий за столом, — ты не будешь есть?» А у меня рот как зашит.

«Ему хватит пищи ангелов», — говорит Дометиос, этот распутник. Братья снова заржали. Тогда я встал и направился в сторону кладбища. Распластался у ног архангела. Несколько часов я чувствовал, как нога архангела давит на мой затылок.

Время промелькнуло подобно молнии. Наверно, так будут проходить часы и века в раю. Наступила полночь. Все было тихо. Монахи ушли на покой. Я поднялся. Осенил себя крестным знаменем и поцеловал ногу архангела: «Да исполнится воля твоя!» Схватив бидон с керосином, я открыл его, потом набил свой колпак тряпками и вышел.

Ночь была темная, луна еще не взошла. Монастырь был черным, как ад. Я вошел во двор, поднялся по лестнице, подошел к келье игумена, облил керосином дверь, окна, стены и побежал к келье Дометиоса. Потом я начал поливать кельи и деревянную галерею — все так, как ты мне объяснил. Затем я вошел в церковь, зажег свечу от христовой лампады и поджег.

Монах, задыхаясь, замолчал. Глаза его были полны огня.

— Будь славен Господь, — зарычал он, крестясь — Слава тебе, Господи! Монастырь сразу заволокло пламенем. «Адский огонь!» — закричал я и пустился наутек. Я бежал изо всех сил и слышал, как звонят колокола и кричат монахи…

Наступил день. Я спрятался в лесу. Меня трясло. Поднялось солнце, я услышал монахов, обшаривающих заросли, — они искали меня, но не нашли. Ближе к сумеркам я услышал голос: «Спускайся к морю, спасайся!» — «Проводи меня, архангел», — воскликнул я, и отправился в путь. Я не знал, куда идти, это архангел меня направлял — то в виде молнии, то черной птицы на дереве или тропинки вниз. Я бежал что было мочи, доверяя этим знакам. И вот, велика же его доброта! Я нашел тебя, дорогой Канаваро. Я спасен!

Зорба ничего не говорил, его охватил беззвучный торжествующий смех, рот его растянулся до мохнатых ослиных ушей.

Обед был готов, и он снял его с огня.

— Захарий, — спросил мой товарищ, — что это такое — «пища ангелов»?

— Это дух святой, — ответил монах, крестясь.

— Дух? Иначе говоря, ветер? Этим не наешься, старина, иди поешь хлеба, ухи и кусок мяса, чтобы прийти в себя. Ты хорошо поработал, поэтому ешь!

— Я не голоден, — сказал монах.

— Захарий не голоден, ну а Иосиф? Он тоже не голоден?

— Иосиф, — ответил монах тихим голосом, словно открывая великую тайну, — он сгорел, проклятый, слава тебе Господи!

— Сгорел! — воскликнул Зорба, рассмеявшись. — Каким образом? Когда? Ты видел это?

— Брат Канаваро, он сгорел в ту минуту, когда я зажег свечу от христовой лампады. Собственными глазами видел, как он выполз из моего рта, будто черная лента с огненными буквами! Пламя свечи упало на него, он стал извиваться, как змея, и превратился в пепел. Какое облегчение! Мне кажется, что я уже нахожусь в раю.

Захарий поднялся от очага, где сидел, свернувшись клубочком.

— Пойду лягу на берегу, таков наказ, который я получил.

Он сделал несколько шагов в сторону моря и исчез в ночи.

— Тебе придется отвечать за него, Зорба, — сказал я, — если монахи его найдут, он пропадет.

— Они его не найдут, не беспокойся, хозяин. Я знаком с такими авантюрами. Завтра рано утром я его побрею, дам ему обычную одежду и посажу на судно. Не порть себе кровь, не стоит это того. Хорош ли суп? Ешь с аппетитом настоящую пищу людей и не волнуйся. Зорба с удовольствием поел, выпил и вытер усы. Теперь ему хотелось поговорить.

— Ты видел, — сказал он, — его дьявол мертв. И вот он опустошен, полностью опустошен этот несчастный, настал его конец! Теперь он стал таким, как все. Он немного подумал и вдруг сказал:

— Ты думаешь, хозяин, что этот дьявол был…

— Конечно, — ответил я, — мысль поджечь монастырь владела им, он его сжег и успокоился. Мысль о том, что он хочет есть мясо, пить вино, созрела и стала двигателем. Другой Захарий не нуждался ни в мясе, ни в вине. Он созрел, постясь. Зорба обдумывал это со всех сторон.

— Черт возьми! Я полагаю, что ты прав, хозяин, и мне кажется, что во мне тоже пять-шесть демонов!

— У нас у всех они есть, Зорба, не приходи в ужас. И чем больше их у нас, тем лучше. Достаточно, что они все тянутся к одной цели разными путями. Эти слова привели Зорбу в волнение. Он прижал свою большую голову к коленям и задумался.

— Что за цель? — спросил он наконец поднимая глаза.

— Не знаю, Зорба! Ты меня спрашиваешь об очень трудных вещах, как тебе объяснить.

— Скажи это просто, чтобы было понятно. До сих пор я позволял своим демонам делать все, что они захотят, и выбирать путь, который им нравится, — именно поэтому кое-кто считает меня бесчестным, другие порядочным, некоторые тронутым, иные мудрым Соломоном! Таков я и есть, во мне много еще всего, настоящий винегрет. Просвети же меня, если можешь, что за цель?

— Я полагаю, Зорба (но я могу и ошибиться), что есть три сорта людей: те, кто наметил себе цель жить обычной жизнью, как они говорят, есть, пить, любить, обогащаться, стать именитым. Затем те, кого заботит не собственное существование, а жизнь всех людей. В их понимании все люди — это единое целое и они силятся их просветить, любить и делать им добро, насколько это возможно. Наконец есть еще те, целью которых является жить жизнью вселенной, ибо люди, животные, растения, звезды составляют одно целое, все мы — единая субстанция, которая ведет одну и ту же ужасную борьбу. Какую борьбу? Преобразовать материю в сознание.

Зорба почесал в голове.

— У меня туповаты мозги, я с трудом понимаю… Ах! Хозяин, если бы ты мог станцевать все то, о чем ты говоришь, чтобы я понял!

Я кусал себе губы от изумления. Если бы я мог выразить все в танце! Но, к сожалению, я был на это неспособен. Похоже, моя жизнь была истрачена напрасно.

— Или рассказать мне все это, как сказку, если бы ты мог, хозяин. Как это делал Хусейн Ага. Это был старый турок, наш сосед. Очень старый, очень бедный, ни жены, ни детей, совершенно одинокий. Одежда его была изношена, но сверкала чистотой. Он сам ее стирал, готовил пищу и драил полы. По вечерам он приходил к нам. Садился во дворе рядом с моей бабушкой и другими старухами и вязал носки.

Этот Хусейн Ага был святым. Однажды он посадил меня к себе на колени и положил руку мне на голову, как бы давая мне свое благословение: «Алексис, — сказал он мне, — хочу доверить тебе кое-что. Ты еще очень мал, чтобы разуметь, но когда вырастешь, поймешь. Слушай же, дитя мое: Господь Бог, видишь ли, велик — ни семь этажей неба, ни семь этажей земли не могут его вместить. Однако сердце человека его вмещает. Поэтому, Алексис, будь осторожен, не порань чье-то сердце!»

Я молча слушал Зорбу. Если бы я мог, думал я, раскрывать рот лишь тогда, когда отвлеченная мысль достигала своей вершины, напитывалась жизненными соками, становясь сказкой! Но достичь этого удавалось только великому поэту или народу, обретшему после многовекового упадка свое самосознание.

Зорба поднялся.

— Пойду, посмотрю, что делает наш поджигатель, брошу ему одеяло, чтобы он не простудился. Возьму еще ножницы — они могут пригодиться. Взяв все это, он, посмеиваясь, пошел вдоль моря. Показавшаяся луна освещала землю мертвенно-бледным болезненным светом.

Оставшись в одиночестве у погасшего огня, я обдумывал слова Зорбы. Казалось, они поднимались из глубин его существа и еще сохраняли человеческую теплоту. Мои же мысли были книжным плодом. Они исходили из моего сознания лишь слегка окропленные каплей крови. И если они имели какую-то ценность, то только благодаря этой капле!