Ибо, ты это должен знать, хозяин, Бог велик и быть Благородным — значит прощать!

Я помню, что в тот вечер, когда Зорба рассказывал мне свои глубокомысленные бредни, я смеялся. Тем не менее «благородство» Господа Бога проникло в мое сознание, я запомнил его сострадание, великодушие и всемогущество. В какой-то из других вечеров, когда из-за дождя мы укрылись в нашем сарае и занялись тем, что жарили каштаны, Зорба повернулся ко мне и долго смотрел, будто хотел понять какую-то великую тайну. В конце концов он не выдержал:

— Я хотел бы знать, хозяин, — сказал он, — что ты все-таки находишь во мне. Почему ты не схватишь меня за ухо и не выгонишь вон? Я тебе однажды говорил, что меня называют «паршой», потому что где бы я не появлялся, я не оставляю камня на камне… Все твои дела скоро полетят к черту. Гони ты меня, говорю тебе!

— Ты мне нравишься, — ответил я, — и больше не спрашивай меня об этом.

— Ты все же не понимаешь, хозяин, что у моего мозга нет нужного веса. Возможно, он тяжелее или легче, во всяком случае он наверняка не такой, какой нужен! Подожди, ты сейчас поймешь: вот нынче, к примеру, эта вдова не дает мне покоя ни днем ни ночью. Но речь не обо мне, нет, клянусь тебе. Что касается меня, я могу сказать наперед, я ее никогда не трону. Она мне не по зубам, черт бы ее побрал! Более того, я не хочу, чтобы она была потеряна для других. Не хочу, чтобы она спала одна. Это было бы очень печально, хозяин, и я не смогу этого перенести. И вот я брожу по ночам вокруг ее сада. Ты знаешь почему? Чтобы увидеть, что кто-то ходит к ней ночевать, и успокоиться.

Я рассмеялся.

— Не смейся, хозяин! Если какая-нибудь женщина спит одна, то виноваты в этом мы, мужчины. Нам всем придется отвечать за это на страшном суде. Бог прощает любые грехи, как мне видится, с губкой наготове, но такой грех он не прощает. Гope тому, кто мог бы спать с женщиной, но уклонился, хозяин. Гope той женщине, которая могла спать с мужчиной и не сделала этого! Вспомни-ка, что сказал ходжа. Он на минуту замолчал и вдруг спросил:

— Когда человек умирает, может он вернуться на землю в каком-то другом виде?

— Не думаю.

— Я тем более. Но если бы он мог, тогда те люди, о которых я тебе сказал, ну, кто отказался служить, назовем их — дезертиры любви, они вернутся на землю, ты знаешь в каком обличье? В обличье мулов! Зорба снова замолчал и задумался. Потом глаза его засверкали.

— Кто знает, — сказал он, возбужденный своим открытием, — может быть, мулы, которые бродят сейчас по свету, и есть те самые люди, эти размазни, которые всю жизнь считались мужчинами и женщинами, не будучи ими на деле. Может, поэтому они без конца лягаются. Что ты об этом думаешь, хозяин?

— Твой мозг весит, несомненно, меньше, чем нужно,

Зорба, — ответил я, смеясь, — лучше встань и возьми сантури.

— Сегодня вечером не будет сантури, хозяин, и не обижайся. Я говорю, говорю, уже наговорил столько глупостей, а знаешь почему? Потому что я очень озабочен. Большая неприятность. Новая галерея, она сыграла со мной злую шутку. А ты мне говоришь о сантури… С этими словами он достал из золы каштаны, дал горсть мне и наполнил наши стаканы раки.

— Да поможет нам Бог! — сказал я, чокаясь.

— Да поможет нам Бог, — повторил Зорба, — если ты этого хочешь… Но до сего времени это ничего хорошего не дало.

Он залпом выпил огненную жидкость и вытянулся на своей постели.

— Завтра мне потребуется много сил. Мне предстоит бороться с тысячью чертей. Доброй ночи! На следующий день с раннего утра Зорба отправился на шахту. Проходя галерею в богатой жиле, где с кровли капала вода, рабочим приходилось шлепать по черной грязи. Они продвинулись недалеко.

Еще с позавчерашнего дня Зорба велел подносить крепежный лес, чтобы укрепить галерею, однако он все равно был обеспокоен. Бревна были недостаточно толстыми и инстинкт старого грека, позволявший ему чувствовать все, что происходило в подземном лабиринте, словно это было его собственное тело, подсказывал, что крепеж ненадежен; он слышал пока еще легкое и неуловимое для других поскрипывание, похоже крепь кровли стонала под ее тяжестью.

Беспокойство Зорбы в этот день усилилось еще и оттого, что в ту минуту, когда он готовился спуститься в шахту, мимо проезжал на своем муле деревенский поп, отец Стефан, спеша в соседний монастырь, чтобы причастить умирающую монахиню. К счастью, у Зорбы хватило времени плюнуть три раза прежде, чем поп обратился к нему.

— Добрый день, поп! — ответил Зорба сквозь зубы на приветствие.

И совсем тихо пробормотал:

— Чур меня!

И чувствуя, что эти слова, должные изгнать дьявола, мало утешают, он вконец расстроенный, полез в новую галерею.

Чувствовался тяжелый запах лигнита и ацетилена. Рабочие уже начали устанавливать столбы и крепить галерею. Зорба с кислым видом отрывисто пожелал им доброго утра, затем засучил рукава и принялся за работу.

С десяток рабочих врубались в жилу ударами кирок, уголь ссыпался к их ногам, другие сгребали его лопатами и на маленьких тачках вывозили наружу.

Внезапно Зорба остановился, дал знак рабочим прекратить работу и напряг слух. Как всадник сливается воедино с лошадью или капитан со своим судном, так Зорба составлял одно целое с шахтой; он предвидел, где галерея разветвляется, будто вены в организме, словом, он чувствовал то, что темным массам угля было невдомек.

Зорба напряг свои большие волосатые уши и ждал. Именно в эту минуту я и застал его. Утром у меня было предчувствие, будто рука какая-то толкнула меня, я вздрогнул и проснулся. Поспешно одевшись, я выскочил наружу, не отдавая отчета почему я тороплюсь и куда иду; ноги сами понесли меня к шахте. Я остановился в тот самый момент, когда обеспокоенный Зорба напряженно вслушивался.

— Ничего… — сказал он через минуту, — мне показалось. За работу, ребята!

Обернувшись, он увидел меня и, поджав губы, сказал:

— Что ты тут делаешь в такую рань, хозяин?

Затем подошел ко мне и шепнул:

— Не поднимешься ли ты наверх подышать свежим воздухом, хозяин? Ты бы пришел сюда на прогулку как-нибудь в другой раз.

— Что случилось, Зорба?

— Ничего… Я вот вбил себе в голову. Сегодня рано утром я видел попа. Уходи!

— Если здесь опасно, будет стыдно, уйти.

— Да, — согласился Зорба.

— А ты пойдешь?

— Нет.

— Так чего же ты хочешь?

— То, что годится для Зорбы, — сказал он волнуясь, — не годится для других. Но раз ты решил, что тебе неловко уходить в такой момент, оставайся. Тем хуже!

Он взял свой молоток, поднялся на цыпочки и стал прибивать большим гвоздем доску кровли. Я отцепил с одного из столбов ацетиленовую лампу и стал ходить взад-вперед по грязи, разглядывая темно-коричневую сверкающую жилу. Земля поглотила огромные леса, прошли миллионы лет, земля жевала и переваривала своих детей. Деревья превратились в лигнит, лигнит в уголь и вот пришел Зорба…

Я повесил лампу и стал смотреть, что делает Зорба. Он весь отдавался работе, как бы слившись воедино с землей, киркой и углем. А когда брался за молоток и гвозди, сражаясь с досками, то страдал вместе с кровлей выработки, которая прогибалась. Он боролся с целой горой, чтобы, используя хитрость и силу, завладеть углем, Зорба разбирался во всем этом с непоколебимой уверенностью и безошибочно находил самое слабое место и налаживал дело. И такой, каким я его видел в эту минуту, перепачканный, весь в пыли, со сверкающими белками, он мне казался как бы олицетворением угля, он как бы прикинулся угольком, чтобы подкрасться к противнику и проникнуть в его укрепления.

— Давай же, смелее, Зорба! — воскликнул я в порыве наивного восхищения.

Но он даже не обернулся. Мог ли он в эту минуту разговаривать с какой-то бумажной крысой, которая вместо кирки держала в руках презренный огрызок карандаша? Он был занят и не удостаивал меня беседой. «Не говори со мной, когда я работаю, — сказал он мне однажды вечером, — я ведь могу сломаться. — Как это сломаться, Зорба? — Ну вот, снова ты со своими вопросами! Совсем, как ребенок. Как тебе объяснить? Когда я чем-то занят, я весь отдаюсь этому, напряжен, натянут, как струна, в такие минуты я как бы сливаюсь с камнем, углем или же с сантури. Если вдруг ты меня коснешься, заговоришь, и я повернусь, то могу сломаться. Вот и все».