С легким беспокойством я следил за диким, отчаянным танцем. Когда я был ребенком, мое воображение не имело границ, и я рассказывал своим друзьям поразительные вещи, в которые сам верил.

«Расскажи, как умер твой дедушка», — попросили меня однажды маленькие товарищи по начальной школе.

Я тотчас придумал миф и чем фантастичнее он был, тем больше сам в него верил: «Мой дедушка носил галоши. Однажды (у него уже была белая борода) он спрыгнул с крыши нашего дома. Но коснувшись земли, он, как мяч, подпрыгнул и поднялся выше дома, а потом все выше и выше, пока не скрылся в облаках. Вот так умер мой дедушка».

С тех пор как я придумал этот миф, каждый раз, когда ходил в маленькую церковь Святого Мины и видел в самом низу иконостаса вознесение Христа, я показывал моим товарищам: «Смотрите, вот мой дедушка в своих галошах».

В этот вечер, спустя столько лет, видя, как Зорба взлетает в воздух, я с ужасом вспоминал эту детскую сказку, будто боялся увидеть Зорбу, исчезающим в облаках.

— Зорба! Зорба! — кричал я. — Ну, хватит же!

Зорба присел на корточки, с трудом переводя дух. Его лицо излучало счастье, на лбу слиплись седые волосы, пот стекал по щекам и подбородку, смешиваясь с угольной пылью.

Я с волнением наклонился к нему.

— Это меня успокоило, — объяснил он через минуту, — мне как будто кровопускание сделали. Теперь я могу говорить. Он вернулся в хижину, уселся перед жаровней и посмотрел на меня с сияющим видом.

— Что случилось, почему ты бросился танцевать?

— А что бы ты хотел, чтобы я делал, хозяин? Меня душила радость и нужно было разрядиться. А как мне это сделать? Поговорить? Фу, ты!

— Что же это за радость у тебя?

Лицо его потемнело, губы задрожали.

— Какая радость? Выходит все, что ты только что сказал, было сказано на ветер? Ты признался, что мы приехали сюда не из-за угля, а лишь провести время. Мы пускаем людям пыль в глаза, чтобы они нас не приняли за дураков и не закидали помидорами, а сами, оставшись вдвоем, помираем со смеху. Именно этого я, клянусь, тоже бессознательно желал. Иногда я думал об угле, иногда о мамаше Бубулине, иногда о тебе… настоящая путаница. В штольне я говорил: «Чего я хочу, так это угля!» — и весь предавался делу. А после, кончив работу, я баловался с этой старой хрюшей, посылая подальше весь этот лигнит и хозяев заодно, чтоб они повесились на маленькой ленточке с ее шеи вместе с Зорбой. Я терял голову. Когда же наконец оставался один и мне нечего было делать, я думал о тебе, хозяин, и сердце мое разрывалось. Тяжким грузом это висело на моей душе: «Стыдно, Зорба, — восклицал я, — стыдно насмехаться над этим честным человеком и проедать его деньги. До каких пор ты будешь негодяем? Хватит с меня этого!»

Я тебе говорил, хозяин, что потерял голову. Дьявол меня тянул в одну сторону, Господь Бог в другую. Ты, хозяин, об этом хорошо сказал, сейчас мне ясно. Я понял! Договорились. Теперь мы затеем крупное дело! У тебя еще сколько денег? Давай все, потратим твои капиталы!

Зорба вытер лицо и осмотрелся. На маленьком столе были раскиданы остатки нашего обеда:

— С твоего разрешения, хозяин, — сказал старик, — я еще голоден.

Он взял ломоть хлеба, луковицу и горсть оливок. Ел Зорба с жадностью, отправляя еду в рот, не коснувшись ее губами, вино так и булькало в калебасе. Насытившись, он прищелкнул языком:

— Чувствую себя повеселевшим. — Потом он подмигнул мне.

— Почему ты не смеешься, хозяин? Что это ты уставился на меня? Такой уж я есть. Во мне сидит дьявол и кричит, я делаю все, что он велит. Всякий раз, когда я вот-вот задохнусь, он кричит: «Танцуй!» — и я танцую. И мне от этого становится легче! Однажды, когда умер мой маленький Димитраки, в Халкидиках, я тоже поднялся, как сейчас, и стал танцевать. Родные и друзья, видевшие, как я танцую возле тела, бросились останавливать меня. «Зорба сошел с ума! — кричали они. — Зорба сошел с ума!» Я же, если бы не начал танцевать в ту минуту, наверняка сошел бы с ума от горя. Это был мой первенец, ему было три года, и я не мог перенести эту потерю. Понимаешь ли ты, о чем я тебе рассказываю, хозяин, или я со стенами разговариваю?

— Я понимаю, Зорба, понимаю, ты не со стенами говоришь,

— В другой раз… я был в России, около Новороссийска, туда я ездил тоже на шахты. На сей раз это была медь. Я выучил пять-шесть русских слов, ровно столько, сколько было необходимо: да, нет, хлеб, вода, я тебя люблю, приходи, сколько. Я подружился с одним русским, это был ярый большевик. Каждый вечер мы ходили в одну и ту же портовую харчевню, выпивали не один графинчик водки, что нас приводило в хорошее настроение. Как только нам становилось весело, сердца наши раскрывались. Он хотел мне подробно рассказать о том, что с ним произошло во время русской революции, я же пытался посвятить его в свои похождения.

Как видишь, мы вместе напивались и скоро стали как братья. С грехом пополам объясняясь жестами, мы старались понять друг друга. Он начинал первым, а когда я больше ничего не понимал, то кричал: «Стоп!» Тогда он пускался в пляс, понимаешь, хозяин? Чтобы передать в танце, то что он хотел мне сказать. Я делал то же самое. Все, что мы не могли выразить словами, мы говорили ногами, руками, животом или же дикими воплями: Аи! Аи! Оп ля! Ойе!

Русский говорил о том, как они взяли в руки оружие, как вспыхнула война, как прибыл он в Новороссийск. Потом я больше не мог ничего понять, поднял руку и закричал: «Стоп!» Русский тотчас пустился в пляс и пошел и пошел! Он плясал, как одержимый. Я смотрел на его руки, ноги, грудь, глаза и все понимал. Они вошли в Новороссийск, расстреливали хозяев, грабили лавки, врывались в дома и похищали женщин. Сначала те плакали, шлюхи, царапались, но постепенно затихали, закрывали глаза и визжали от удовольствия. Женщины, право…

А потом была моя очередь. С первых же слов (может он был малость туповат) русский кричал: «Стоп!» Я только этого и ждал. Я вскакивал, отодвигал столы и стулья и пускался в пляс. Эх, старина! Люди пали так низко, черт возьми, они настолько ленивы, что довели свое тело до немоты, работают только языком. Много ли, по-твоему, можно сказать языком? Если бы ты мог видеть, как он меня «слушал», этот русский, всего — с ног до головы — и как он все понимал. Танцуя, я описывал ему свои несчастья, путешествия, женитьбы, ремесла, которым обучился: каменотеса, шахтера, разносчика, гончара, игрока на сантури, торговца семечками, кузнеца; рассказывал, как я был повстанцем, контрабандистом; сколько раз меня сажали в тюрьму, как я убегал, как я прибыл в Россию… Он, все, ну просто все понимал, хотя и был тупоголовым. Много что говорили мои ноги, руки, даже волосы и одежда. Нож, висевший на моем поясе, и то говорил. Когда я кончил, этот большой дурень сжал меня в объятиях, целовал, мы снова наполнили стаканы водкой, плакали, смеялись и вновь обнимались. На рассвете мы расставались и шли спать, спотыкаясь, а вечером опять находили друг друга.

Ты смеешься, не веришь мне, хозяин? «Скажи, пожалуйста, — думаешь ты, — что нам заливает этот Синдбад— Мореход? Говорить с помощью танца, разве это возможно?» И однако я готов руку отдать на отсечение, должно быть, именно так разговаривают между собой боги и дьяволы.

Ты очень деликатен и не возражаешь мне. Но я вижу, что ты уже хочешь спать. Что ж, пойдем, завтра продолжим. А я выкурю еще сигарету, может, даже окунусь в море. Я весь горю, нужно себя остудить. Доброй ночи.

Мне не спалось. «Пропащая моя жизнь, — думал я — Если бы я мог взять тряпку и стереть все то, чему я научился, что я видел и слышал, а потом поступить в школу Зорбы и начать изучение великой, настоящей азбуки! Насколько другим был бы путь, который я бы избрал! Чудесным образом научил бы я свои пять чувств, свою кожу, чтобы она могла наслаждаться и впитывать. Я бы научился бегать, бороться, плавать, ездить верхом, грести, водить автомобиль, метко стрелять. Наполнил бы свою душу плотью, а ту, в свою очередь, душой. Я бы примирил в себе этих вечных врагов».