Год спустя после этих событий, тоскливо влача в изгнании унылые дни бесполезной жизни, Дюмурье писал в своих мемуарах:

«…Я хотел вторгнуться в Голландию. Там я располагал бы необходимыми средствами. Обладая Голландией, где я, пожалуй, позволил бы грабеж, я отобрал бы республиканские войска, на которые мог положиться, и распределил их среди пехотных линейных войск, в которых чувствовал недостаток. С этой грозной армией я вступил бы в Бельгию и освободил ее вторично от новых тиранов – членов Конвента. Бельгийцы доставили бы мне свежие силы. С ними я атаковал бы австрийцев, заставил их отступить в Германию, а затем во главе многочисленной непобедимой армии вошел во Францию с конституцией в руках, уничтожил республику, истребил ее сторонников, восстановил законы короля в моем отечестве и продиктовал мир всей Европе…»

Дюмурье забывает упомянуть об одной «мелочи»: для себя лично он собирался приберечь «королевство», составленное из Бельгии и Голландии…

Авантюрист старого закала, тех времен, когда, по выражению историка[29], война была чем-то средним между дуэлью и игрой в шахматы, Дюмурье понадеялся на свой авторитет, военный талант, а также на противоречия, царившие в стане республиканцев. Но он не учел, что имеет дело с совершенно новыми людьми и новыми явлениями; он не знал даже как следует своих собственных солдат; отсюда начинались все его просчеты, приведшие к полному краху столь тщательно составленный план.

Дюмурье обрек себя на предательство с того дня, как вступил на путь политических интриг. Но разоблачить его помешало то соревнование лиц и партий, которое он широко использовал и в котором лидеры Жиронды и Дантон, равно ухаживавшие за популярным генералом, сыграли одинаково незавидную роль.

«Естественные границы», достигнутые победоносными, армиями санкюлотов за несколько месяцев упорной борьбы, были утрачены в течение всего нескольких дней. Во второй половине марта, после поражения при Неервиндене, французы оставили Голландию, Бельгию, а затем и весь левый берег Рейна. Союзные войска вновь приблизились к рубежам республики.

Эта, казалось бы, внезапная серия военных неудач революционной Франции объяснялась цепью ошибок жирондистского правительства и генералитета, а также известной разочарованностью населения оккупированных областей в своих новых повелителях.

Дюмурье, занятый личными планами, дал армиям коалиции передышку и возможность укрепить свои силы. Между тем благодаря мародерству и хищениям со стороны протежируемых тем же Дюмурье поставщиков французская армия разлагалась и, вместо того чтобы увеличиваться, к весне 1793 года потеряла почти половину состава.

Жирондистский Комитет общественной обороны много шумел, но, по существу, ничего не сделал для победы. Постоянно споря и ссорясь между собой, не найдя общего языка с генералами и военным министерством, бриссотинцы молились на Дюмурье и ожидали чудес от морочившего их авантюриста. Жирондистская пресса, когда начались поражения в Голландии, скрывала их от общества и еще долгое время кричала о мифических успехах разбитых войск.

Первыми забили тревогу Дантон и Делакруа после своего возвращения из Бельгии в начале марта. Но, говоря о разгроме армии, Дантон все еще не хотел вскрывать одной из главных его причин; внутренне сомневаясь в Дюмурье, он, слишком многим связанный с генералом, не хотел верить в его измену и тем более извещать об этой измене других.

Между тем честолюбивый генерал, видя крушение своих надежд, вел себя все наглее и наглее. Он действовал вразрез с решениями Конвента, закрывал местные филиалы Якобинского клуба и во всем проявлял чисто диктаторские замашки. Когда комиссары Исполнительного совета попытались его образумить, он отправил 12 марта в Конвент исключительно дерзкое письмо.

Пораженный председатель Собрания не решился обнародовать это письмо и отправил его в Комитет обороны. В Комитете Робеспьер тотчас же потребовал обвинительный декрет против Дюмурье.

Этой мере воспротивился Дантон. Он заявил, что Дюмурье пользуется доверием солдат и что его отозвание может стать гибельным для фронта. Тогда Комитет решил снова отправить Дантона и Делакруа в Бельгию, чтобы сделать последнюю попытку договориться с мятежным генералом.

– Мы его излечим или свяжем по рукам и ногам! – бодро заявил Жорж перед отъездом.

Тщетные надежды! В течение целой ночи с 20 на 21 марта Дантон и его коллега старались образумить Дюмурье, который, со своей стороны, пытался привлечь их на свою сторону. В результате комиссары добились лишь того, что генерал написал председателю Конвента короткую записку, в которой просил не делать выводов из его предыдущего письма и ждать дальнейших объяснений. С этой запиской в кармане Дантон и поскакал в Париж.

Из Лувена в Париж можно было добраться за двое суток. Но странное стечение обстоятельств! Именно теперь, когда каждый миг был особенно дорог, Жорж почему-то надолго застрял в пути и прибыл в столицу лишь к вечеру 26 марта…

За эти шесть суток утекло очень много воды. Дюмурье вступил в сговор с австрийским главнокомандующим, герцогом Кобургским, и сдал ему несколько важных крепостей.

Факт измены был скреплен договором.

Записка, прибывшая с Дантоном в Париж, становилась бесполезной.

Мог ли проницательный Жорж Дантон, превосходный политик и тонкий дипломат, не понимать, что происходит вокруг него? Мог ли он даже теперь не догадываться об истинных замыслах Дюмурье? В Париже его догнали три письма Делакруа, оставшегося в Бельгии. Эти письма, в которых последовательно нарастает тревога, кончаются советом Жоржу «оставить обычную беспечность» и «арестовать врага родины». Об измене Дюмурье твердят все. Робеспьер требует его немедленного отозвания. И лишь один Дантон продолжает его защищать. Он пытается выгородить генерала и в Комитете обороны, и в только что образованной Комиссии общественного спасения, и в Якобинском клубе. Да, конечно, Дюмурье груб и бестактен, у него своя манера действовать, он окружил себя негодными людьми, но ведь он единственный способный полководец! Его надо сохранить во что бы то ни стало, иначе все завоевания погибли!

С упорством маньяка держится Дантон за эти мифические «завоевания», которых больше не существует. Очень уж многим связал он себя с теорией «естественных границ», а следовательно, и с оскандалившимся генералом. Он уверяет других и себя самого в том, в чем давно уже потерял уверенность, что давно грызет его душу тяжкими сомнениями. И только когда непреложные факты бьют ему прямо в лоб, когда надежде не остается больше ни малейшей лазейки, он вдруг трезвеет. Инстинкт самосохранения начинает свою работу. Завоеваний не спасешь, надо спасаться самому! Но как? Теперь, зарвавшись сверх всякой меры, как же будет он отступать к пределам жестокой реальности? И кто вызволит его из трясины, в которой он столь глубоко увяз?

Дантон знает: это может сделать только народ, именем которого действуют все партии, но который ему, Дантону, до сих пор всегда служил верной опорой.

И Жорж апеллирует к народу.

27 марта он произносит в Конвенте одну из тех блестящих речей, которые надолго остаются в памяти. О чем же говорит он, однако? Об измене Дюмурье? О мерах, которые следует немедленно принять против мятежного генерала? Ничего похожего. Дантон выясняет очередные задачи революции. Он обрушивается на «внутренних врагов» и напоминает, что Чрезвычайный трибунал все еще не организован.

– Что же скажет на это народ, повсеместно готовый подняться, народ, который видит и понимает все происходящее? Мелкие страсти волнуют его представителей, в то время как они должны бы направить всю свою энергию и против внутреннего и против внешнего врага.

Помните, – заклинает оратор, – что революция может быть совершена только самим народом: он – орудие революции, а вы – призваны руководить этим орудием… Революция разжигает все страсти. Великий народ в революции подобен металлу, кипящему в горниле. Статуя свободы еще не отлита, металл еще только плавится. Если вы не умеете обращаться с плавильной печью, вы все погибнете в пламени!..