Я втащил в УАЗик четыре уже окоченевших тела.

— Это обязательно? — спросила Полина.

— Обязательно, — сказал я и забросал снегом следы под окном, где сильно накровил первый, и около УАЗа, где получил свою нарезку четвертый. К счастью, поднималась пурга, подруга и спутница всех, кто делает ноги, заметала следы нашей самозащиты и нашего грехопадения…

Я взял себе ксиву дознавателя ФСБ, мужик подходил мне по возрасту и типажу. Взял его пистолет, разрешение на его ношение, это был «Стечкин», замечательная машинка, может стрелять короткими очередями, взял документы на УАЗ, они были выданы на предъявителя. Остальные документы сжег, пепел развеял по ветру. Были люди и нет людей. Кто же вас наслал на меня? Государство? Зачем я нужен моему любимому государству? Разве не осталось у него врагов пострашнее меня — хотя бы из тех, кто упорно разваливает его, и на общее говорит «мое».

Да и вряд ли бы государство хватилось какого-то Анатолия Осса, для него я труп, и мой труп уже найден и всеми опознан. И я опять подумал, эти несчастные нищие опера прознали, что я продал машину и у меня есть 20 тонн зелени — то, из-за чего в России в последнее время совершается все. Интересная тема для диссертации — «Роль американских денег в нравственной деградации нации на постсоветском пространстве». Может быть, наши потомки когда-нибудь задумаются и над этим?.. Мне даже жаль этих четырех мужиков, они ведь не знали, что я не лох. Однако они сами поставили эту дилемму — или они меня, или я их — и не дали мне выбора. Хотя право выбора законники должны давать даже самому гнилому лоху. Ведь мы, воры в законе, даем.

Было еще темно, когда мы тронулись в путь. По плану Полины мы должны были добраться до Владивостока по железной дороге и полететь оттуда в Бостон на самолете. Она все продумала про меня, моя милая девочка. В Бостоне меня, оказывается, ждет некая женщина, коренная американка, врач-кардиолог с годовым доходом в 250.000 долларов. Полина так много рассказывала обо мне Деборе, ее звали Дебора, что Дебора полюбила меня. Мы будем жить все вместе шведской семьей, теперь это принято. Если быть честным, я не знал, что это такое, но признаться в своем невежестве не хотел, молча проглотил приготовленное мне известие и на время забыл о нем.

Прекрасное место в жизни — тюрьма. Там человек узнает о себе, кто он такой, и понимает о других людях все.

Полина спросила меня, как я сидел. Почему-то в России разговор о том, как сидят, один из самых любимых. Наверное, поэтому у нас есть пословица «от сумы и от тюрьмы не отказываются». Хотя о нищете никто особенно говорить не любит — наверное потому, что она ближе, каждому русскому дышит в затылок.

— Как я сидел?.. Тут как в армии, — сказал я Полине, хотя в армии никогда не служил, — как поведешь себя, так и сидишь…

— А как ты повел себя? — спросила моя дорогая девочка.

— Нормально, — ответил я.

По жизни я повел себя глупо. Когда-то я много читал про тюрьму и фильм «Джентльмены удачи» в детстве раз восемь смотрел. Этот фильм испортил меня. Вид у меня для тюрьмы плохой, внешне из-за очков я напоминаю паршивого интеллигента, а без очков все видят, что у меня глаза разноцветные, — как быть? Что выбирать? Оперы выбрали все без меня, потеряли мои стекла во время следственного эксперимента, а может быть какая-нибудь их шалава разгуливает в моих окулярах где-нибудь по Майорке, очки в последнее время были у меня хорошие, «хамелеон» в оправе из настоящего золота.

Я вошел в камеру СИЗО без очков и решил сразу поставить себя, как в «Джентльменах». Сощурившись, чтобы лучше видеть, я выбрал самую лучшую шконку. Она была, как водится, у окна. Я подошел к ней и, собравшись с силами, сбросил с нее того, кто на ней лежал. Как потом выяснилось, это был самый крутой мэн в изоляторе на это время. Как говорят дипломаты, дальнейшее без комментариев…

И все же прекрасное это место — тюряга. В тюрьме узнаешь, что мир многообразен и справедлив, что люди все разные и к каждому сердцу своя дорожка. Будь моя воля, я бы всех людей, не понимающих жизнь и не хотящих разобраться, что в ней к чему, сажал бы в тюрьму, чтобы они присоединились там к этому пониманию. И ни в коем случае не посылал бы в армию, потому что в армии человек понимает только несправедливость мира и даже привыкает к этому неправильному состоянию и смиряется с ним.

Мы доехали до Салехарда без приключений. Я скинул трупы с промежутками в 17, 19, 24 и 37 км от хаты, где завалил их, пристроив так на обочине, чтобы бульдозер, очищая от снега тракт, засыпал их все больше и больше… месяца четыре здесь еще будет зима и пролежит снег. За это время я уже уеду в Америку, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.

В Салехарде хотели взять билеты на поезд, который повез бы нас на Восток. Это была прекрасная Полинина мысль — рвать когти через Сибирь, по БАМу, никому в голову не придет, что кто-то хочет таких неудобств для себя.

Однако железной дороги в Салехарде не было, она была в Лабытнанги, на левом берегу Оби, и шла только в одном направлении — на Запад, тут Полинины планировщики, живущие в Соединенных Штатах, не доработали, им и в голову не могло придти, что где-то нет железной дороги, идущей в обратную сторону. Однако здесь ее не было.

Мы отыскали аэропорт, откуда летали всякие маленькие самолетики — то ли по расписанию, то ли по договоренности, я так и не смог понять, они стойко держались, желая оставить люфт для сверхоплаты. На все вопросы, типа «а можно туда полететь?» они отвечали: «А почему нет? Договоритесь с пилотом». Полина договорилась с одним, он собирался лететь то ли в Тайшет, то ли в Усть-Кут на аэропланчике, который не без юмора называл «Чебурашкой» — два его двигателя торчали над фюзеляжем у оснований крыльев, действительно, как уши у Чебурашки.

В зале ожидания из пассажиров были только мы с Полиной. Это была еще та с нашей стороны конспирация. Только в России такие конспираторы могут разгуливать на свободе, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Я вспомнил кружок первых народников — «Чайковцев», я о них когда-то писал курсовую; тогда, кажется, к Синегубу в глухую провинцию, где он отдыхал у папы-священика на летних каникулах, прибыл коллега, такой же революционер, как он. Этот коллега для пущей конспирации носил летом пальто с поднятым воротником, глаза прятал за темно-синими стеклами очков, на лицо опускал карбонарскую шляпу. Даже лошади, увидев его, начинали биться в истерике — таких, как он, они никогда не видели, да и не могли увидеть на многие сотни километров вокруг. Люди обходили карбонария стороной, мамы пугали им непослушных детишек, жандармы прятались от него, принимая за ревизора из Петербурга. Это и есть Россия. Это и еще Гоголь.

Кроме нас, в аэропорту были только служащие, они сгрудились у подвешенного на кронштейнах телевизора. Оказалось, в Ираке началась война. Все хмуро молчали. У меня возникало то состояние, какое появлялось на зоне, когда при мне какой-нибудь здоровила начинал метелить заведомого доходягу. Голова у меня начинала кружиться, в глазах темнело, я поступал неадекватно — так я на втором году срока завалил лопатой одного бугая, за что мне накинули еще десятку.

Я испугался, что и здесь что-нибудь выкину, хотя сами понимаете, Буша в зале ожидания не было.

Я оставил Полину в аэропорту. Велел, если вдруг не вернусь через три-четыре часа, лететь одной, ни в коем случае не ждать и не искать меня и пошел заметать следы. Я вышел на улицу, около нашего УАЗика пасся какой-то мент из коренного народа ханты или манси, я их не отличаю, разглядывал номера и пытался связаться с кем-то по рации. Я подошел к нему, его рация не фурычила, как он ни стукал ею о приклад автомата. Мы показали друг другу наши удостоверения; я подумал, если все ханты-манси для меня на одно лицо, то и все белые для ханты-манси тоже.

— Зачем прибежал сюда? — спросил он меня.

— Оперативная работа в Лабытнанги, — ответил я.

— Какой работа? — спросил он.

— Извини, друг, секрет, — ответил я. — Никому не говори, что видел меня, возможна большая утечка секретной информации.