Но причины этого он вполне мог себе представить. Началось это, значит, тогда, когда гниль, превратившая миллионы акров плодородных пшеничных полей в бесплодные пустыни, была воспринята как биологическое или генетическое оружие в руках невидимого врага. До чего же легко оказалось превратить Америку в параноидное полицейское государство.

Иногда его без какой-либо системы пытали. Тюремщики били его шлангами, когда он засыпал, но иногда он все же позволял себе отключиться, насладиться секундным блаженством бессознательного покоя до того, как снова ворвутся в дверь люди в мундирах.

Бывало, что ему задавали одни и те же вопросы о людях, которых он не знал и о которых никогда не слышал, о местах, о которых он только слышал или читал в газетах.

Иногда, когда его вели по длинному коридору на допрос у Стенцера, мимо проходили люди в лабораторных халатах, похожие на ученых или врачей. На него они даже не смотрели: он был, как он понял, намного ниже их. По лицам было видно, что для них он - обыкновенный предатель и преступник.

Уже будто в тысячный раз Кендрик сидел напротив Стенцера за этим пластиковым столом и все равно не мог даже припомнить, как его выводили из камеры.

В этих случаях всегда бывала горячая пища и кофе. Стенцер придерживался одной и той же процедуры: наливал себе кофе и брал пончик, читая какие-то сообщения на эллистах. И Кендрик каждый раз чувствовал, что попал в какой-то невиданный ад: из-за одностороннего зеркала смотреть, как какой-то служащий поглощает утреннюю дозу углеводов и кофеина в своей обыденной жизни, о которой Кендрик мог только мечтать. И очень странно было, что при всей ненависти к Стенцеру - эмоции такой силы, что Кендрик даже представить себе не мог бы ее раньше по отношению к человеку, - он ловил себя на бессознательном стремлении угодить лейтенанту.

Какое-то время он думал, что эта утренняя рутина с кофе и пончиками является частью общей пытки. Но потом стал склоняться к мысли, что это сродни тому, как его не замечают солдаты и ученые, идущие по коридорам Лабиринта. Ненамеренная жестокость, которая все же служила его дальнейшему ослаблению.

Стенцер дочитал свой эллист, сложил руки в своей манере и посмотрел на Кендрика оценивающим взглядом.

- Тринадцатое августа, четырнадцать часов ноль минут, - сказал он вслух. - Допрос заключенного Галлмона, обвиняемого… - Он глянул на эллист, - в подрывной деятельности против правительства американского народа путем содействия его врагам. - Стенцер посмотрел на Кендрика в упор; - Мистер Галлмон, готовы лн вы отвечать на мои вопросы?

- Яне знаю никого из людей, которых вы мне назвали, - вяло ответил Кендрик. - Я никого из них никогда не видел, Я не террорист.

- Но ведь ваша жена была с ними знакома?

Уже и вспомнить было бы трудно, сколько раз они обменивались именно этими словами.

- Я не знаю, - автоматически ответил Кендрик. - Она брала интервью. Она журналист, как и я. Быть с кем-то знакомым еще не значит состоять с ним в заговоре. Я знаю, что ничего плохого не делал.

- Мистер Галлмон, - сказал Стенцер почти сочувственно, -были бы вы невиновны, зачем бы мы вас стали привозить аж сюда?

Кендрик посмотрел на Стенцера: - А где мы?

И тут… произошло нечто удивительное.

Стенцер встал, налил вторую чашку кофе и протянул ее Кендрику, держа перед его лицом. Кендрик смотрел на кофейно-сливочную поверхность так, будто она его сейчас укусит.

- Ничего страшного, - успокоил его Стенцер. - Берите. Поколебавшись, Кендрик осторожно потянулся и взял

чашку двумя руками. В Лабиринте, по контрасту с джунглями где-то высоко над головой, было холодно, и тепло от чашки потекло в руки как жидкое солнце, льющееся в душу. От аромата и пара закружилась голова, будто ему только что отдали обратно тоненький ломтик прежней жизни. Сейчас он был слаб, как никогда.

- И пончик можно, угощайтесь.

Голос Стенцера звучал почти заговорщицки, чего раньше Кендрик он него не слышал. Попробовав кофе» он чуть не застонал, наслаждаясь этим вкусом. Протянув потом руку, он взял пончике кремом, глядя на Стенцера глазами испуганного животного. Но Стенцер лишь кивнул, ободряя его.

Потом следователь что-то сделал со своим эллистом, и тот посерел, погас. Кендрик видел, что Стенцер выключил его.

- Послушайте, сейчас мы одни. Никто не знает, что я вам на самом деле говорю. Вы понимаете?

Кендрик осторожно поднес пончик ко рту кремом вперед, и горечь желчи метнулась по горлу вверх. Потом сласть попала ему в рот, руки запихивали остаток сахарной пудры, тело наполнилось теплом и наслаждением.

Он проглотил и закашлялся.

- Я вам не верю, - сказал он вяло. Конечно, камера прослушивается, конечно, все записывается.

- Мистер Галлмон… Кендрик, мы оба знаем, что это просто зря потраченное время. - Стенцер посмотрел на него внимательно. - Мы знаем, что это ни к чему не ведет. Вы понимаете, что я говорю?

- Не уверен.

Стенцер покачал головой. У Кендрика сахар уже начал всасываться в кровь, и ему было хорошо, как новорожденному младенцу. Стенцер обошел вокруг стола, почти по-отечески положил руку ему на плечо.

- Слушайте меня, - сказал он, понизив голос. - Я больше не могу этого делать. Понимаете?

Кендрик полуобернулся к нему.

- Я говорю серьезно. Больше так с вами обращаться я не могу. Так что, когда будете сюда приходить, сможете есть, что хотите, и я не скажу охранникам.

Взяв другой пончик, Стенцер протянул его Кендрику. Кендрик принял его и на этот раз заставил себя есть медленнее. Мысль, что Стенцер говорит правду, расцвела на краткий миг надеждой, но Кендрик ее прогнал.

В конце концов, он в аду, а в аду надежда - просто не существующий предмет.

- Расскажите мне о себе, - попросил Стенцер. Кендрик доел пончик и допил последние капли дымящегося кофе.

- Я вам рассказал все, что знаю.

Он привык повторять эту фразу снова и снова, неделю за неделей.

- Я знаю, - кивнул Стенцер. - Но я хочу понять, кто вы - кто вы на самом деле. Вот файлы, которые мне о вас рассказывают многое, и о ваших родственниках, о вашей жизни, о вашей работе. Но они не говорят мне то, что я хочу знать.

- Я вам готов рассказать все, что вы хотите знать, - ответил Кендрик. - И я понятия не имею, сколько раз уже вам это рассказал. Просто не знаю, что еще могу сказать.

Слова лились тихо и монотонно.

- Это не обязательно будет что-то важное, - сказал Стенцер, засовывая руки в карманы и прислоняясь к краю стола. - Мне нужна какая-то информация, кусочек, который я смогу показать начальству - и не важно, насколько тривиальной кажется она вам. А потом, клянусь, может быть, что-нибудь мы сделаем, чтобы вас отсюда вытащить.

- Я даже не знаю, почему я здесь. Стенцер глянул на него изучающим глазом:

- Вы обвиняетесь в соучастии, в подстрекательстве, в содействии врагам Соединенных Штатов и агитации в их пользу. Америка воюет, мистер Галлмон, а во время войны законы неизбежно меняются. По новым чрезвычайным законам вы можете провести в изоляции весь остаток вашей естественной жизни, если это будет необходимо - если будет сочтено, что вы каким-либо образом можете принести вред стране.

И не только это: вы находитесь под военной юрисдикцией, от вас требуется служить стране любыми необходимыми средствами, которые могут послужить сохранению Соединенных Штатов как передовой и свободной демократии. Кендрик просто задохнулся от возмущения.

- Господи, да в чем меня обвиняют? Я, что ли, лично взорвал Лос-Анджелес?

- Вероятно, вы лично за это не отвечаете. Но ваша жена интервьюировала лиц, известных как сторонники врагов нашей страны. Террористы, диссиденты - подобная публика. Вы на своей работе тоже иногда вступали в контакт с людьми того же сорта, и ваши статьи не оставляют сомнений, что вы понимали последствия террористической угрозы.

- Но я же никого не заставлял ничего делать, я только…