Во время ходьбы Августина не исключительно шла. Она поднимала камни и передвигала их к обочине. Если она свидетельствовала мусорную вещь, она ее тоже поднимала и передвигала к обочине. Когда на дороге ничего не было, она бросала камень на несколько метров перед собой и потом подбирала его, потом снова бросала перед собой. Это поглотило большое количество времени, и мы никогда не двигались быстрее, чем очень медленно. Я ощутил, что это раздражает Дедушку, потому что он усиленно сжимал руль и еще потому, что он сказал: «Это меня раздражает. Будет темно, когда мы туда приедем».
«Мы близко, — много раз говорила Августина. — Скоро. Скоро». Мы преследовали ее вдоль дороги и через поле. «А через поле можно?» — спросил Дедушка. «Кто нам воспрепятствует?» — сказала она и с помощью пальца продемонстрировала, что никого не существует вокруг на многие километры. «Она говорит, что никто нам не воспрепятствует», — сообщил я герою. Он повесил на шею фотоаппарат и находился в предвкушении множества фотографий. «Ничего не растет здесь больше, — сказала она. — Это даже никому не принадлежит. Просто земля. Кто ее захочет?» Сэмми Дэвис Наимладшая сгалопировала на автомобильный капот и уселась в позе эмблемы мерседеса.
Мы упорствовали в преследовании Августины, а она упорствовала в бросании перед собой камня, а также в его поднятии. Мы преследовали ее и преследовали. Подобно Дедушке, я тоже становился раздраженным или, по крайней мере, сбитым с толку. «Мы здесь раньше были, — сказал я. — Мы уже свидетельствовали это место». — «Что происходит? — спросил с заднего сиденья герой. — Прошел уже час, а мы так никуда и не приехали». — «Ты думаешь, что мы скоро приедем?» — спросил Дедушка, пододвигая автомобиль на ее уровень. «Скоро, — сказала она. — Скоро». — «Но ведь будет темно, да?» — «Я быстрее двигаться не могу».
И мы снова упорствовали в ее преследовании. Мы преследовали ее через много полей и сквозь много лесов, что было емкотрудно для автомобиля. Мы преследовали ее по каменистым дорогам, а также по грязи, а также по траве. О себе начали напоминать насекомые, и так я узнал, что мы не увидим Трахимброд до наступления ночи. Мы преследовали ее мимо трех крылечек, которые были разбиты и выглядели, как подступы к существовавшим когда-то домам. Перед каждым она дотронулась рукой до травы. Стало еще более темно — темнее? — а мы все двигались по ее следам, а также там, где ее следы терялись. «Ее почти невозможно свидетельствовать», — изрек Дедушка, и хоть он и слепой, я должен признать, что ее действительно невозможно было свидетельствовать. Было так темно, что иногда мне приходилось скашивать глаза, чтобы лицезреть ее белое платье. Как будто она была призраком, возникавшим и пропадавшим из наших глаз. «Куда она ушла?» — спросил герой. «Она все еще там, — сказал я. — Смотри». Мы миновали мини-океан — озеро? — и очутились в маленьком поле, у которого с трех сторон были деревья, а с четвертой продолжалась пустота, и плеск далекой воды доносился оттуда. Было уже слишком темно, чтобы что-либо свидетельствовать.
Мы преследовали Августину до места посреди поля, где она остановилась. «Выходи, — сказал Дедушка. — Еще один привал». Я передвинулся на заднее сиденье, чтобы Августина могла сидеть на стреме. «Что происходит?» — спросил герой. «У нее привал». — «Еще один?» — «Она очень состарившаяся женщина». — «Ты устала? — спросил ее Дедушка. — Ты много прошла». — «Нет, — сказала она. — Мы пришли». — «Она говорит, что мы пришли», — сообщил я герою. «Что?» — «Я вас проинформировала, что здесь ничего не будет, — сказала она. — Все уничтожили». — «Что значит, мы пришли?» — спросил герой. «Скажи ему, что это из-за темноты, — сказал мне Дедушка, — и что мы бы увидели больше, если бы было светлее». — «Очень темно», — сообщил я герою. «Нет, — сказала она, — вы бы ничего больше не увидели. Здесь всегда так, всегда темно».
Я умоляю себя нарисовать Трахимброд так, чтобы вы поняли, почему нас охватил благоговейный ужас. Там не было ничего. Изрекая «ничего», я не имею в виду ничего, кроме двух домов, и дров на земле, и битого стекла, и детских игрушек, и фотографий. Изрекая, что там не было ничего, я хочу сказать, что там не было ни этих вещей, ни каких-либо других. «Как?» — спросил герой. «Как? — спросил я Августину. — Как здесь могло что-либо когда-либо существовать?» — «Это произошло быстро», — сказала она, и мне было бы этого достаточно. Я бы не задавал больше вопросов, ни слова бы не сказал, и я не думаю, что герой сделал бы иначе. Но Дедушка сказал: «Расскажи ему». Августина разместила руки так далеко в карманах своего платья, что они выглядели существующими только по локоть. «Расскажи ему, что произошло», — сказал он. «Я всего не знаю». — «Расскажи ему, что знаешь». Только тут я осознал, что «ему» означало мне. «Нет», — сказала она. «Пожалуйста», — сказал он. «Нет», — сказала она. «Пожалуйста». — «Это все произошло очень быстро — вот что ты должен понять. Ты бежал и не заботился о том, что оставляешь позади, иначе конец». — «Танки?» — «В один день». — «В один день?» — «Некоторые отбыли раньше». — «До того как они пришли?» — «Да». — «Но ты не отбыла». — «Нет». — «Тебе посчастливилось сохраниться». Молчание. «Нет». Молчание. «Да». Молчание. Мы могли бы на этом остановиться. Мы бы лицезрели Трахимброд, возвратились к автомобилю и проследовали за Августиной назад к ее дому. Герой мог бы сказать, что он побывал в Трахимброде, он мог бы даже сказать, что повстречал Августину, а мы с Дедушкой могли бы сказать, что выполнили свою миссию. Но Дедушку это не устроило. «Расскажи ему, — сказал он. — Расскажи ему, что произошло». Мне не было стыдно и не было страшно. Мне было никак. Я только жаждал узнать, что произойдет дальше. (Я не имею в виду в рассказе Августины, а промеж ней и Дедушкой.) «Они сделали нас в шеренги, — сказала она. — У них были списки. Они действовали логически». Я переводил герою по мере того, как Августина говорила. «Они сожгли синагогу». — «Они сожгли синагогу». — «Это первое, что они сделали». — «С этого началось». — «Затем они сделали в шеренги всех мужчин». Вам не понять, что я чувствовал, слушая это все и потом повторяя, потому что, когда я повторял, мне казалось, что я это все воскрешаю. «А потом?» — спросил Дедушка. «Это было в центре города. Там, — сказала она и указала пальцем в темноту. — Они разложили перед ними свитки Торы. Ужасная вещь. Мой отец приказывал нам целовать любую книгу, если она касалась земли. Хоть кулинарную. Хоть детскую. Хоть детектив. Хоть пьесу. Хоть роман. Даже газету. Генерал прошел вдоль шеренги и сказал каждому из мужчин плюнуть на Тору, а не то они убьют его семью». — «Это неправда», — сказал Дедушка. «Правда», — сказала Августина, и она не плакала, что меня удивило, но теперь я понимаю, что она упрятала свою грусть в такие места, которые скрывались за разными масками, а не только в глазах. «Первым мужчиной был Иосиф, который был сапожником. Мужчина со шрамом на лице сказал — плюй и приставил пистолет к голове Ребекки. Она была его дочерью и моей хорошей подругой. Мы с ней в карты играли вон там, — сказала она и указала во тьму, — и делились секретами про мальчиков, которых любили, за кого замуж хотели выйти». — «Он плюнул?» — спросил Дедушка. «Он плюнул. И тогда Генерал сказал: «Наступи на нее». — «А он?» — «Наступил». — «Он на нее наступил», — сообщил я герою. «Затем он подошел к следующему мужчине в шеренге, который был Изей. Он меня учил рисованию у себя дома, а дом был там, — сказала она и указала пальцем во тьму. — Мы допоздна засиживались, рисуя, смеясь. В иные ночи мы танцевали под пластинки моего отца. Мы были друзья, и, когда его жена родила, я за их малышом присматривала как за своим собственным. Плюй, — сказал мужчина с голубыми глазами и положил пистолет Изиной жене в рот: вот так», — сказала она и положила в рот палец. «Он плюнул?» — спросил Дедушка. «Он плюнул». — «Он плюнул», — сообщил я герою. «И тогда Генерал заставил его проклясть Тору, только на этот раз он положил пистолет в рот Изиному сыну». — «А он?» — «Он проклял. И тогда Генерал заставил его изорвать Тору в клочья». — «А он?» — «Он изорвал». — «И тогда Генерал подошел к моему отцу». Несмотря на темноту, я увидел, что Дедушка закрыл глаза. «Плюй, — сказал он». — «И он плюнул?» — «Нет», — сказала она, и она сказала нет, как если бы это было любое другое слово из любого другого рассказа, без весомости, которой оно было обременено в этом. «Плюй, — сказал светловолосый Генерал». — «И он не плюнул?» Она не сказала нет, но развернула голову из стороны в сторону. «Он положил это в рот моей маме и сказал: плюй, а не то». — «Он положил это в рот ее маме». — «Нет», — сказал герой голосом, лишенным объемности. «Я ее убью здесь и сейчас, если ты не плюнешь, — сказал Генерал, но он не плюнул». — «И?» — спросил Дедушка. «И он ее убил». Надо вам сказать, что самым страшным в этом рассказе было то, как стремительно он развивался. Я имею в виду не то, что в рассказе происходило, а то, как она его рассказывала. Я почувствовал, что этого уже не остановить. «Это неправда», — сказал Дедушка, но только сам себе. «Тогда Генерал положил пистолет в рот моей младшей сестры, которой было четыре года. Она очень плакала. Я это помню. Плюй, сказал он, плюй, а не то…». — «И он плюнул?» — спросил Дедушка. «Нет», — сказала она. «Он не плюнул», — сообщил я герою. «Почему он не плюнул?» — «И Генерал застрелил мою сестру. Я не могла на нее смотреть, но я помню звук, с которым она упала на землю. Я и сейчас этот звук слышу, когда на землю чтонибудь падает. Все равно что». Если бы я мог, я бы устроил так, чтобы отныне ничего на землю не падало. «Я больше не хочу слушать», — сказал герой, и с этого места я переводить перестал. (Джонатан, если ты по-прежнему не хочешь знать продолжения, не читай дальше. Но если ты все-таки решишь упорствовать, не делай этого из одного любопытства. Это недостаточный повод.) «Они сорвали платье с моей старшей сестры. Она была беременна и с большим животом. Ее муж стоял в конце шеренги. А дом они построили здесь». — «Где?» — спросил я. «Там, где мы стоим. Мы сейчас в спальне». — «Как вы можете это ощутить?» — «Помню, ее трясло от холода, хотя было лето. Они стащили с нее трусы, и один из мужчин вложил пистолет в ее место, а другие до того смеялись, я всегда этот смех помню. Плюй, сказал Генерал моему отцу, плюй, или не будет младенца». — «И он плюнул?» — спросил Дедушка. «Нет, — сказала она. — Он отвернулся, а они выстрелили сестре в ее место». — «Почему он не плюнул?» — спросил я. «Но моя сестра не умерла. Поэтому они вложили пистолет ей в рот, а она была уже на земле, плачущая, кричащая, сжимающая руками свое место, из которого теперь было так много крови. Плюй, сказал Генерал, плюй, а не то мы ее не пристрелим. Пожалуйста, сказал мой отец, не надо так. Плюй, сказал он, а не то мы оставим ее умирать в муках и на протяжении времени». — «И он плюнул?» — «Нет. Он не плюнул». — «И?» — «И они ее не пристрелили». — «Почему? — спросил я. — Почему он не плюнул? Он был до того религиозный?» — «Нет, — сказала она. — Он не верил в Бога». — «Он был дурак», — сказал Дедушка. «Ты ошибаешься», — сказала она. «Ты ошибаешься», — сказал Дедушка. «Ты ошибаешься», — сказала она. «А потом?» — спросил я, и должен сознаться, мне было неловко осведомляться. «Он приставил пистолет к папиной голове. Плюй, сказал Генерал, и мы убьем тебя». — «И?» — спросил Дедушка. «И он плюнул». Герой находился от нас в нескольких метрах расстояния, заполняя грязью пластиковый мешок, который называется Ziploc.[9] После он сообщил мне, что сделал это для бабушки, на случай, если когда-нибудь проинформирует ее о своей поездке. «Ну, а ты? — спросил Дедушка. — Где ты была?» — «Я была там». — «Где? Как ты спаслась?» — «Я же сказала: моя сестра не умерла. Они оставили ее на земле, выстрелив в то место. Она начала уползать. Ноги ее не слушались, но она подтягивала себя руками. За ней оставался кровавый след, и она боялась, что по этому следу они ее отыщут». — «Они ее убили?» — спросил Дедушка. «Нет. Они стояли и смеялись, пока она уползала. Я помню в точности, как они смеялись. Это было вот так, — она засмеялась во тьму, — ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА. Все гоим[10] смотрели из своих окон, и она взывала к каждому: Помогите мне, пожалуйста, помогите, я умираю». — «Они помогли?» — спросил Дедушка. «Нет. Они все отвернули лица и спрятались. Я не могу их винить». — «Почему нет?» — спросил я. «Потому, — сказал Дедушка, отвечая за Августину, — что если бы они помогли, их бы тоже убили вместе со всеми их семьями». — «Я бы все равно их винил», — сказал я. «Ты можешь их простить?» — спросил Дедушка Августину. Она закрыла глаза, чтобы сказать: Нет, я не могу их простить. «Я бы жаждал, чтобы мне кто-нибудь помог», — сказал я. «Но, — сказал Дедушка, — ты бы не стал никому помогать, если бы это знаменовало, что тебя убьют и семью твою тоже». (Я долго обдумывал это и понял, что он был прав. Мне достаточно было вспомнить об Игорьке, чтобы понять, что я тоже бы отвернулся и спрятал лицо.) Теперь все стало до того неразличимо (потому что было поздно и еще потому, что на многие километры вокруг не было искусственного освещения), что мы не могли друг друга видеть, а только слышали голоса. «Ты бы их простил?» — спросил я. «Да, — сказал Дедушка. — Да. Я бы попытался». — «Ты так говоришь только потому, что даже вообразить не можешь, каково это испытать», — сказала Августина. «Я могу». — «Эта не из тех вещей, которые можно вообразить. Она случается. После этого нет места воображению».
