Итак, исходя из противоречивых и парадоксальных признаний и воспоминаний, следует, вероятно, согласиться с тем, что мотивы замужества Лу были для нее самой не менее внутренне таинственными, чем для окружающих. Уже оснащенная фрейдовским методом, она вновь попыталась вернуться в эту точку своего пути и проникнуть в собственную тайну. В 1915 году в психоаналитическом журнале "Имаго" в одном из своих эссе она писала о роли сублимации (вытеснения) влечений: "Нет дороги от сублимации к сублимации, как нет пути от вершины к вершине, без погружения в лежащую между ними пропасть. Наиболее "подкожные" движущие силы активизируются при духовном творчестве, а наиболее высокие "сублимации" являются следствиями извержений из наиболее глубоких пропастей. Везде, где идеализируются объекты и сублимируются влечения, есть что-то спрятанное, приглушенное. Однако всегда есть больше причин, чем только эти…"
Неизвестно, что с самого начала было "приглушено" в их отношениях, — кое-кто считает, что Лу увидела в Андреасе некоторые черты Густава фон Саломе. И если отношения с Рэ она всегда ощущала как союз брата и сестры, то Андреаса она хотела уважать как понимающего и заботливого отца. Действительно, они часто шутя называли друг друга "старичок" и "доченька". И в таком контексте начинает проступать различие для Лу между этими двумя бесполыми союзами. Жизнь, впрочем, показала, что в брате она нуждалась не менее остро, чем в отце: она откровенно пишет о разрыве с Рэ как об одном из примеров, когда она не выбрала то, что сама чувствовала как естественное и правильное. Рэ исчез после ее помолвки с Андреасом, оставив лишь краткую записку: "Сжалься, не ищи". И Лу объясняет его отъезд неспособностью Пауля поверить в то, как он был важен для нее, его хроническим сомнением в возможности любви к нему. В свою очередь, она не сумела убедительно объяснить Андреасу суть собственных отношений с Рэ или назвать границы этих отношений. И хотя свобода продолжать встречаться с Паулем была частью брачного контракта, Андреас не позволил бы ей объяснить ему все это. И Рэ даже не подозревал, что Лу нуждалась в нем больше, чем когда-либо, что ее преследовали мучительные сны о нем, от которых она просыпалась в тягостном и угнетенном состоянии духа. Она особенно нуждалась в нем, вступив в отношения с Андреасом, "потому что то мистическое принуждение, под влиянием которого я предприняла этот безвозвратный шаг, отделило меня не только от Рэ, но и от меня самой". Не следует, впрочем, заблуждаться насчет того смысла, который Лу вложила в слово принуждение: это не было каким-либо насилием со стороны Андреаса. Скорее, это было наваждением некоего чувства неизбежности и судьбинной необходимости быть вместе, которое безраздельно владело Андреасом и которым он загипнотизировал и Лу: "В конечном счете он, должно быть, был прав в своей уверенности, что мы принадлежали друг другу". Сохранилось описание Лу вечера перед помолвкой, когда Андреас схватил нож, лежавший у нее на столе, и вонзил его в грудь — это был аффективный способ убедить ее в том, что они должны пожениться. Саломе вспоминает, что доктор, которого вызвали ухаживать за Андреасом, явно подозревал ее: едва ли он мог понять, что "это был знак выражения их взаимного отчаяния и замешательства" перед "законом неизбежной принадлежности" друг другу, которому она все еще пыталась воспротивиться. Интересны слова Лу о значении в ее жизни "непроизвольных выборов", когда мотивы ее поведения вырастали из подсознательного знания в большей мере, чем из тщательно продуманной сознательной позиции: она приводит два примера "непроизвольных выборов" в своей жизни. Первым был отказ конфирмоваться в родительской церкви, после того как ей приснился сон, в котором она услышала себя говорящей "нет". Она пыталась бороться со своим порывом, но это знание о будущем поступке было абсолютным и необратимым, потому что исходило из глубины ее самой. Она пишет, что невозможно когда-либо однозначно объяснить наши непроизвольные решения или оценки, но все же мы пытаемся "пришпилить" их, а они продолжают от нас ускользать. "И вдруг застываешь перед свершенностью факта, полностью изменяющего наши жизни навсегда". Во второй раз она совершила "непроизвольный выбор", приняв решение быть женой Андреаса в тот момент, когда они оба, потрясенные неизбежностью, "стояли перед смертью"; впрочем, столь же твердо она решила никогда не доводить эту роль "до конца": откровением этого "инстинктивного отказа" тоже стал сон — тот самый, когда она чуть не задушила мужа. Тем не менее готовность всерьез изменить жизнь была налицо: Лу намеревалась вслед за Андреасом покинуть Европу, когда предполагалось, что он обоснуется в Армении или в Персии. Друзья Лу отзывались о Карле Фридрихе Андреасе как об исключительно вдохновенном учителе и редком знатоке Востока, имевшем множество учеников и почитателей. Для человека Востока, каким Лу считала мужа, свойственны другие, нежели для европейца, взаимоотношения между жизнью и интеллектом: в его преподавательской практике тип мироотношения и эрудиция, парадоксально сочетаясь, порождали в студенте новое, "благоговейное" восприятие бытия. Но такой тип мыследеятельности имел свою изнанку: он затруднял для Андреаса письменное изложение. Лу попыталась выяснить для себя причины этой проблемы, тем более что некоторые биографы возлагали вину за его "молчание" на нее. Она пишет, что в Андреасе раскол между примитивным и сознательным, который уже заложен в нас с рождения, был особенно силен и сказывался как на его таланте, так и на его ограниченностях. Он был, по ее словам, зажат между собственной интуицией, визуальным восприятием вещей и приверженностью методу тщательного аналитического поиска, который не позволял достичь изначального интуитивного богатства и полноты. Следствием этого противоречия, по словам Саломе, как правило, и становилась неспособность Андреаса доводить свои проекты до конца. Как писателя его упрекали в пессимизме, беспокойстве, крайней степени разочарованности в культуре — Саломе называла эту его особенность "отсутствием Воскресений". Он вообще был человеком крайностей — и в своем гневе, и в своей нежности: "диким и ласковым" назвал его Гауптман. Вообще, друзья Лу окрестили Андреаса "Луманом" — человеком Лу: так они приняли перемену в судьбе Саломе, поняв в конце концов, что, с одной стороны, она считает ее незыблемой, с другой же, вопреки их первоначальным ожиданиям, не собирается изменять никаким своим жизненным кредо и остается верной своему поиску "карьеры в невозможном". Тем не менее замужество Лу заметным образом сказалось на ее отношениях с матерью. Мать приехала в Шмаргендорф и с удовольствием оставалась тут долгое время. Это были самые гармоничные их дни. Мать была уверена, что Андреас, как она выражалась, "освободил Лу от Сатаны". Лу же не разочаровывала ее, ей не хотелось портить вдруг возникшую близость.
Хотя Лу каждый год проведывала мать в Петербурге, в их отношениях только один раз прорвалось глубинное чувство подлинного родства. Было это в 1911 году, за два года до смерти девяностолетней матери. Описание сцены прощания с матерью сохранилось в воспоминаниях Лу, в нем дышит почти несвойственная для нее пронзительная и горькая теплота. Рано утром Лу собиралась на поезд, и мать, еще толком не пробудившаяся ото сна, вышла ее провожать, — "босиком, в длинном ночном одеянии, белые как снег волосы… Она выглядела так, будто была вызвана из сна, да и действовала как сон. Не сказала мне ни слова. Только прижалась ко мне… Было такое впечатление, словно она вынула это движение из самых потайных глубин души специально для этого момента — как последнюю сладость, которая собирается в плоде, долго висевшем на солнце, прежде чем теперь упасть. И возможно пронизали нас в тиши этой высвободившейся нежной сладости те же самые мысли, та же самая боль, тот же самый сердечный порыв: о, почему, почему — только теперь! Это был последний подарок моей мамы мне. Любимая Мушка!".
Для матери она хотела сохранить видимость традиционного брака, тем временем ее реальный брак переживал различные, достаточно бурные фазы своего развития. Решающим кризисом его существования стала история с Георгом Ледебуром.
