— В общем так, — решительно сказала я. — Те ножи в пеньке принадлежат вот этой волчице, ясно? Так что дарить ты их права не имел, мужики, уж извините.

— Да ладно, все равно ведь не отдаст, — расстроено махнул Васька на оскалившуюся Святошу.

— Ну, все хорошо, что хорошо кончается, — довольно заключила я, в который раз поражаясь промыслу Божьему. Это ж надо — если б мы папеньку не нашли — не нашли бы и нож. И быть бы Лоре весь свой век в волчьей шкуре.

Пока отец прощался с собутыльниками, я смотрела на скулящую Лору и думала. Дэн меня после второго за день побега свяжет веревками и никуда не отпустит, да и бедная Святоша совсем в волчьей шкуре измучилась. Лето ведь, жарко поди животине.

И потому поехали мы не домой — поехали мы к пеньку. Мы с папенькой — на мотоцикле, осторожно лавируя между сосен, а Лора — счастливо повизгивая, скачками неслась впереди и показывала дорогу.

И когда я выехала на полянку — она уже в нетерпении носились кругами около пенька.

«Ну быстрее же, быстрее!» — так и слышалось в ее скулеже.

— Ну точно, тот пенек, те елки! — восхитился папик, озираясь вокруг.

А я воткнула недостающий нож в пенек и выжидающе посмотрела на Лору. Очень уж хотелось посмотреть — как она все же кульбит-то над пеньком делает, а?

Святоша же потупила глаза, и показала хвостом на елки.

— В смысле — мне уйти, что ли? — нахмурилась я.

Святоша кивнула и хвостом указала и на папеньку.

А, точно, она ж совсем… голая останется после оборота.

Голая…

Меня мороз пробрал до костей. Господи, а одежки то ее, черные хламиды — я утащила!!!

— Отец, — слабым голосом сказала я, — пошли-ка, выйдем.

— Куда? — наивно поинтересовался он.

— Туда, — вздохнула я и потащила его в кусты.

Усевшись на поваленное дерево спиной к полянке, я придирчиво осмотрела папеньку.

— Доча, а ты чего это так смотришь? — поинтересовался он.

— У тебя майка под рубашкой есть?

— Есть, — покладисто согласился отец.

— Тогда давай рубашку, — велела я.

Папик беспрекословно ее снял.

Ладно. Сверху мы ее прикроем. А нижний этаж???

Подумав, я пришла к выводу, что мне ничего не остается, как отдать свою летнюю юбку Лоре. В принципе, мне крайне не нравилась мысль остаться в одних кружевных шортиках. Но, с другой стороны, выхода нет, Лоре папина рубашка снизу вообще ничего не прикроет, не могу же я ее в таком виде в город везти. А шортики — не стринги, можно сделать вид, что так и надо, последний писк моды. Да и темнеет, авось никто и не поймет.

Придя к такому выводу, я закричала:

— Святоша! Ты там все?

— Все, — скорбным басом донеслось с поляны.

— Простыла, что ль?

— Здоров, — коротко ответила она. — Но гол, аки младенец, и если Господь не пошлет одежд…

Охнув, я ринулась на поляну, и тут же попятилась:

— Из-звинитте.

На пеньке была не Святоша. На пеньке, прикрывая ладошками причинное место, сидел… диакон Филарет!!!

Отдышавшись, я жалобно спросила:

— Ну как же так-то, батюшка?

— Пьян был, — сварливо ответил он. — Вы ж меня напоили, бесовки, когда размораживали!

— И что из этого?

— Так вот я и решил доказать, что учения ваши дурные и бестолковые. Пошел в трапезную, спер…эээ, то есть взял двенадцать ножей, да и пошел в лес, искать пенек.

— Но ведь пенек километров за десять от собора! — возопила я. — Что, так просто пошли и нашли этот пенек?

— А то только Господь ведает, как я тут оказался, — степенно ответил Филарет. — Мне так показалось — что недолго шел, а вот поди ж ты…

— Батюшка, — смиренно осведомилась я. — А вы скажите — как же вы кульбит-то делали?

— Да никакого кульбита я не делал, — рассердился он. — Разбежался да и перепрыгнул. Лучше скажи — одежа где?

— А то Господь только ведает, — огрызнулась я. — Могу предложить отцову рубашку и мою юбку.

— ЧТО???

— А больше нет ничего, — оправдывалась я.

— Боже, да за что ты мне такое наказание послал? — нервно сокрушался батюшка.

— Могу предложить либо юбку с рубашкой, либо голым в город возвращаться!

— Господь повелел не облачаться в женскую одежду! — громыхнуло с полянки. — И от завета сего — не отступлю!

— Эээ, батенька, да вы плохо знаете историю, — посочувствовала я. — Я уж маменьке своей как-то объясняла, что когда Господь такой закон устанавливал — женщины ходили в брючках, а мужчины в халатах. Так что юбку одеть вам — совсем не грех!

Филарет подумал и со стоном душевным сказал:

— Хорошо, дочь моя. Испытывает меня Господь, ой испытывает… Давай свою одежду.

Я просунула тряпки между елок, села на мотоцикл и крикнула:

— Отец!

— Что, доча? — сонно отозвался он из-за деревьев.

— Иди сюда, домой поедем.

Папенька, пошатываясь, добрался до мотоцикла, взобрался сзади меня и тут же уронил голову на мое плечо и блаженно захрапел.

— Батюшка? — позвала я.

Тот вышел с полянки, и тут же замер.

— Ну? — нетерпеливо вздохнула я, и тут мой взгляд упал на зеркальце на руле.

Диакон Филарет застывшим взглядом пялился на мою обнаженную ногу…

— Что, в ванной не насмотрелись? — нервно буркнула я, заливаясь краской до ушей.

Бо-оже… Он же меня видел в ванной!!

Гад!

— Бесовское отродье, — скорбно выругался Филарет и полез сзади папеньки на сидение мотоцикла.

И я только раскрыла рот на пятьдесят шесть сантиметров, чтобы возопить на всю ивановскую, что еще одно слово — и я завтра же пойду к его начальству, чтобы рассказать, как он за мной в ванной подсматривал, пользуясь тем, что я думала, что в шкуре волчицы — женщина, как вдруг одумалась.

«То-то и оно, что никто не поверит», — скорбно подтвердил внутренний голос.

— Батюшка, — ровным голосом сказала я. — Будете обзываться — тут и оставлю. С Божьей помощью дорогу найдете.

— Поехали, — недовольно пропыхтел он сзади.

И мы поехали.

Папенька храпел мне в ухо, а меня, чем ближе мы подъезжали к городу, тем сильнее беспокоил усатый гаишник.

— А что, Святоша, делать-то будем? — вопила я, стараясь перекричать ветер. — Денег-то больше нет на штраф!

Батюшка невнятно покряхтывал.

— Смотри, — кричала я. — Волк — это не только мерзкий характер, но и ценный мех! Вот расплачусь тобой, если возьмет!

— Я больше не волк! — обиженно донеслось сзади. — А ну, останови!

Я свернула к обочине и выжидающе посмотрела на него:

— Ну?

А батюшка уже спрыгнул с сиденья, сбегал к канаве и вытащил большой детский мяч. Синенький, с красной полосочкой по центру. Правда — проколотый, сдутый, слегка грязный…

Я с полминуты на него смотрела, после чего достала Святошин нож и от души похвалила:

— Гений ты, батя!

Филарет зарделся и воровато уставился мне на ногу.

Я ловко шмякнула ему на макушку половину мячика, закрыв глаза, вторую напялила на себя, и перекрестилась:

— Ну, батюшка, садись, да с Божьей помощью поедем — авось и в сумерках не заметит тот гаишник подмены.

— Так ить родитель ваш без каски, — прогудел диакон.

— Ты мячик еще один видишь?

— Нет.

— И я нет, — вздохнула я. — Так вот и говорю — поехали, да с Божьей помощью…

По дороге батюшка что-то бубнил, похоже, что молился, да видать, плохо.

Ибо только мы подъехали к посту на въезде в город, как усатый гаишник тут же приветственно помахал нам жезлом.

Ну что делать бедной сиротке?

Подъехала я к нему, и сразу честно предупреждаю:

— А денег нет, дяденька. Я ж еще дома не была.

Он осмотрел нашу троицу орлиным взглядом, и заметно подобрел:

— Это хорошо, что вы каски все же надели. Очень хорошо, только отчего ж вы мужику посередине каску не одели? А если авария? Ведь потом запчастей не соберете! Ладно руки — ноги, они срастутся, а голова новая вам не вырастет! А ведь каска — каска четыреста килограммов выдерживает! О, гляди, ща покажу!

И гаишник со всей дури влепил палкой батюшке по темечку.