— Вон, смотри. — Гостомысл показал рукой, — Кажется, добрались мы, слава тебе, Даждьбоже.

И верно. Впереди, на крутом склоне правого берега, на высокой горе, возник Киев-град.

— А город-то больше стал, — сказал Побор. — Я когда здесь последний раз был, он гораздо меньшим показался. Видишь, даже посады частоколом обнесли. Умно.

— Не больше Нова-города, — сказал я.

— Ты еще Царьград вспомни! — почему-то обиделся Побор.

— В Царьграде не бывал, — вздохнул я.

— Ничего. Еще побываешь, — примирительно сказал болярин.

Без малого две седмицы мы до Киева добирались. И впрямь повод был добрым словом Даждьбога вспомнить.

По Ужу быстро спустились. Да только, где Уж в Славуту[193] впадает, ледяной затор случился. Пришлось пять дней на месте сидеть. Ждать, когда лед пройдет. Поохотились мы тогда славно. Утки в весенний перелет как раз в этих местах дневку делают.

А потом, когда в первый раз к Полянскому берегу пристали, ватага на нас навалилась. Я вначале решил, что это разбойнички добром поживиться хотят. Ладья-то у нас купеческая. Поди докажи людям, что вместо купцов в той ладье дружинники. Они, не разобравшись, и поперли.

Мы как раз поснедать собрались. Смирной нас все на утятину печеную подбивал. Уж больно красиво он рассказывал, как нужно утку в глине запекать. Какая она становится мягкая да вкусная.

Ну, мы и подбились. На берег высадились. Костры подпалили. Уток настрелянных глиной обмазывали. Да в огонь. Сидим. Ждем, когда глина обожжется…

Тут гости непрошеные и нагрянули. И ватага не маленькая — человек тридцать. С кручи, орешником заросшей, выкатились. И недолго думая на нас набросились.

А нам они в радость показались. Засиделись мы, по рекам сплавляясь. Вот и поразмяться случай представился.

Побор сразу двоих, словно дичину пернатую, стрелами влет снял. Я и не заметил, когда он лук свой расчехлить успел. А потом Смирной с Яруном на себя первый удар приняли.

Ярун от меча вражьего увернулся. Вражина мимо него пролетел, да только успел его ратник за рукав зипуна зацепить. У разбойничка ноги от земли оторвались. По дуге полетели. Он, наверное, не понял, почему вдруг обратно, откуда прибежал, вернулся. Грохнулся оземь да еще троих своих увалил.

А Смирной одного веслом перепоясал. Но плохой из весла кушак получается. Не гнется же оно. Вот и пришлось лихому человеку самому вокруг весла обернуться.

— Добрыня, ты чего мешкаешь? — Путята уж меч свой из ножен вынул.

— Да не мешкаю я… — Подарок Эйнара послушно лег рукоятью в ладонь…

Путята одного опрокинул, второго плечом пихнул, чтобы мне сподручнее было, а под третьего подсел да в пах ему мечом ткнул. Заревел вражина, только мне уже не до его рева было. Пора настала и мне к делу приступать.

Как раз разбойник, болярином пихнутый, супротив меня оказался. Я руку с мечом ему навстречу выкинул и понял, что не так уж просты лихие налетчики, как казаться желали.

Продрал мой клинок сукно, собачьим мехом подбитое, да железом по железу скрежетнул. Под рваным зипунишкой у супротивника кольчуга оказалась. Да и сам он был не пальцем деланный. И в руках у него не дубье, а меч справный. Провернулся он на пятке. Я едва успел свой клинок из сукна выпростать, а не то бы с пустыми руками перед ним остался. Вырвал бы он у меня меч, и поминай как звали. И тут услышал, как его меч со свистом воздух рассекает. Это он поворот закончил и на встречу с моей шеей свой клинок пустил.

Успел я на спину упасть. А не то — прощай, буйна головушка. Перекатился через плечо. Вставать начал. Краем глаза заметил, как летит на меня вражина.

— Железами пузо прикрыл? — прорычал я. — А как тебе такой поворотец? — бочонком я ему под ноги подкатился.

Споткнулся он об меня. В костер полетел. Так, плашмя, в огонь и бахнулся. Прямо на глиняные окаташи. Искрами в небо костер полыхнул. Треснула глина под тяжестью. Брызнула утиным горячим жиром. Вспыхнула дерюга на враге. Вскочил он, про меня забыв, и в реку кинулся. Не добежал. Стрелы у Побора с жалами узкими. Как раз под кольцо кольчужное. Пробила стрела грудь разбойника. Он еще пару шагов к спасительной воде сделал и упал, так до реки и не добежав.

В нос ударил резкий запах подгорелого мяса. И неясно, то ли утятиной от костра, то ли человечиной от врага моего мертвого…

А здесь и другой на подходе. Только я уже ученый. Не стал дожидаться, когда он на удар подойдет. Метнулся вперед.

Не ожидал он такого. Не готов оказался. Оттого беспрепятственно вошел кончик моего меча в его горло. Брызнула кровь, заливая клинок. Забулькала в кадыке. На губах запенилась. Хватанул он ртом и навзничь грохнулся.

«Второй!» — в запарке подумалось.

Третьего я принять изготовился. Стою. Меч поднял. А третьего все нет и нет…

Огляделся я, а бой уже угас. Лежат налетчики. Кто порублен, кто переломан, кто стрелами пробит. Значит, отбились мы.

Только один из лихих разбойников еще держится. Четверых гребцов завалил. Пятого подрезал. Только силы уж больно не равны. Загнали его наши в реку. А он на отмели крутится. Меч в его руке молнией сверкает. Понимает, что проиграл, а умирать не хочет.

Наши на берегу столпились. Только мешают друг другу.

Смирной орет:

— Дайте я его веслом приласкаю! Путята кричит:

— Мой он! Мой!

А Побор в него стрелу пустил, только звякнула та о клинок и упала в воду, перерубленная.

Сразу видно — дока.

Пригляделся я к неприятелю. А ведь это знакомец мой!

— Погодите! — крикнул и к берегу поспешил.

— Ты чего, Добрыня? — Ярун ошалел оттого, что я его в сторону отпихнул.

— Погодите!

— Ты тоже погоди, Олаф! — по-свейски крикнул я варягу.

Тот остановился. Меч опустил. Стал выглядывать, кто это к нему на родном языке обратился. И в этот момент ему в глаз стрела вонзилась. Выбитый глаз по щеке потек.

Варяг меч выронил. Схватился за древко. Вынуть хотел. Только глубоко стрела в череп вошла. Древко сломалось.

— Один… — тихо прошептал варяг, в реку упал, и понес его Славута вниз по течению.

— Кто стрелял? — разозлился я.

— Я это. Ласки прошу, княжич. — Побор сокрушенно головой покачал. — Стрелу-то в полете не остановишь…

— Ладно, — махнул я рукой. — Что теперь поделаешь? Прощаю, болярин…

— Известный он тебе? — Путята спросил.

— Видел однажды, — ответил я, вспомнив, как его Любава на подворье своем дурачила. — Это Олаф. Человек Свенельда. Выходит, ждали они нас. До Киева допустить не хотели. Жаль, что он в Вальхаллу ушел. Поговорить бы с ним. Выведать, что еще варяги задумали.

— Вы чего тут шум подняли? — Я даже вздрогнул от этого окрика.

Оглянулся, а это Гостомысл из ладьи поднялся.

— Чего орете? — злился ведун. — Только прикорнул перед обедом. А вы тут гай подняли. — Он сладко потянулся, а потом втянул ноздрями воздух и сморщился: — Сдается мне, Смирной, что подгорела твоя утятина… чего вы гогочете-то?

А на нас и вправду смех напал. Это горячка боевая из нас выходить стала…

Своих мы схоронили. Чужих оставили.

Дальше спокойно шли. И вот дошли наконец.

Мы причалили под вечер. Решили меж собой до утра себя не оказывать. Ладья тяжелая, подарками для Ольги груженная. Впрямь за купеческую сойдет. Гостомысл мошну приготовил, чтоб за стоянку заплатить. Только зря он прождал. Не пришли за положенной податью дружинники. Видно, правду лекарь про дела киевские рассказывал. Не до виры варягам теперь. Не до поборов.

— А нам-то что? — хмыкнул ведун. — Что не отдано, то останется.

Только пристали мы, к нам грузали[194] подбежали. Дескать, кого тут принесло на ночь глядя? Откуда и куда путь держим? Из каких земель пожаловали? Нет ли желания товар в лабазы перенести? Плата за то невеликая, а добро целее будет. Опять же постой предлагают. Только отказались мы. И от лабазов, и от ночлега. Решили в ладье заночевать. И нам спокойнее, и подарки для моей будущей мачехи под приглядом останутся.