Некоторое время — лежала неподвижно. Потом — заплакала. И, наконец, сквозь рыдания пробился смех. Не истерический — веселый. Клирик смеялся над собой.

— Какой я дурак, — приговаривал он под нос, выдирая из волос репьи, — Даже не дурак. Дура. Шестая блондинка в семье Дэффида! Ну как, как можно было поверить, что такие солидные, уравновешенные, мужественные люди, как Лорн и Дэффид, Гулидиен и сэр Эдгар, как лучшая ведьма округи, умница и сорвиголова Анна, будут бояться безобидного барабашки? А викарий, искренне верующий человек, решившийся на подвиг, испугался глухого шума подземной воды и повернул, не доходя до вершины?

Немайн, выходя на ловлю привидений, вела себя беспечно. Может быть, оттого, что суметь оставить дитя — хоть и на время — было оглушающей, сияющей победой над собой? На фоне которой сумрачного настроения провожающих Клирик попросту не заметил. Как и того, что викарий перекрестил Немайн в спину. А Эгиль тайком утёр скупую мужскую слезу. Вели они себя точно техники, провожающие летчика в бой. Мол, помочь ничем больше не можем. Но — постарайся вернуться назад. И если бы Немайн не скатилась на другую сторону холма, к морю, во второй раз никуда не отпустили.

Викинги, кстати, собирались пойти с богиней — но тут она им сообщила, что физическая сила будет бесполезна. И оставила в лагере…

Клирик продолжал рассуждать, толку не было. Зато изнутри угрызало. Принялся копаться в себе. Оказалось: стыд. За трусость, за девичью плаксивость. И за то, что оставила ребёночка! Пусть с Анной и с родной матерью — но мало ли что… И если второе можно было пропустить по части женской физиологии, третье — сидовской, то первое попросту не имело объяснения. Особенно после боя с викингами. Тогда он полез против топора — а это страшно. По описаниям и по обморочным видениям. Наяву же было совершенно безразлично. Присутствовало теоретическое ощущение, что могут при неудаче и убить. И, наверное, убьют. Чего не хотелось. Тоже теоретически — шансы-то не считались и даже не чувствовались.

Теперь же от короткого взгляда в сторону вершины живот прихватывало. Немайн скрипнула зубами. Подобрала рясу повыше. И начала восхождение.

В конце концов, её прихватили врасплох. Второй раз — не выйдет! А если и получится точно так же, наблюдения будут не заполошными, а рациональными. Может, удастся понять, что там происходит, наверху. А заодно восстановить самоуважение.

На этот раз сиду накрыло на первых шагах. У самой подошвы. Ноги подкосились, но руки судорожно вцепились в желто-зеленый летний дерн. По глазам полоснуло темными пятнами. По печенкам-селезенкам пробежал холодок. Но уже через минуту сердце Немайн стучало ровно. Животный ужас отступил.

— Это — малый сабантуй, — сообщила «барабашке» Немайн, — это даже разочаровывает. Посмотрим, на что ты ещё способен, "братец".

Встала. Вытерла перепачканные в коричневой влажной земле перчатки о рясу. Вырвала длинную метелку какого-то полевого злака, сунула в уголок рта. И, не торопясь, словно на прогулке, пошла наверх.

Она проделала больше половины пути, когда душу сжало великанским кулаком. Вершину холма заволокло смертельно холодным туманом, трава под ногами стала седой. Немайн била дрожь. Но на этот раз она даже не упала. А спустя несколько секунд, когда трава снова позеленела, а туман растаял, сделала шаг вперед. Потом ещё. Потом ещё. Хотелось бежать к вершине, скорей, скорей, пока не накатило снова. Но — было нельзя. Бег — штука динамическая, неустойчивая. И если непонятное навалится до вершины, тогда — катиться вниз, как в первый раз. А в то, что его хватит еще на одну попытку восхождения, Клирик не верил.

Когда перед глазами встали черно-зелёные скалы вершины, похожие на остатки сгнившего зуба, холм закричал снова. Прямо перед глазами встали ряды фигур в белом, дневные тени тянули бесконечные руки к Немайн.

сида не побежала — но упала. И в землю вцепилась, будто на отвесной круче.

— Выживу, — бурчала под нос Немайн, — наплюю на всё, начну учиться вышивке. Гладью, крестиком и всяко. И вообще, немецкие три «к» — правильная штука: кухня, церковь, детская!

И поползла вперёд. На вершине было голо. Черные и бурые скалы, как гнилые зубы, торчали из вереска. Никого и ничего.

— Я ещё тут? — удивилась Немайн, отнимая от ушей дрожащие руки, — Как странно. Но раз так… Господи, не дай попасть под это на вершине! Ну… встала. И пошла!

Клирик был зол. По инерции — на себя. И всё повторял себе и повторял, что если не решит задачу с холмом — вернувшись в город станет обычной девчонкой. Насколько вообще позволят. А, видимо, позволят, смирятся. Выйдет замуж, будет доить коров, как озёрные… Кстати, интересное прочтение девиза: "негоже лилиям прясть". А гоже лилиям карабкаться по палеозойским отложениям? Юрской складчатости, кайнозойского подъёма? Но что же это за дрянь? Ктулху, как и первой уэльской ночью, не фтхагн. Но тогда: что это было? Неясно. Но понятно, что без плана действий и гипотез, лезть наверх больше не стоит. Для Эдгара с компанией это — магия. А с нормальной, естественной точки зрения — феномен. Скорее всего — природный… А, вот ты где. Ну, здравствуй, «братик». Как же тебе сделать прощай?

Случайный казус выветривания — и вершина холма запела неслышимую людьми песнь. Вроде той, которая доносится от гребней морских волн. И в которой главное — совсем не басовитые стоны, которые в состоянии расслышать человеческое ухо. Эти породили название. А табу и суеверия произошли от звуков с так называемой частотой страха от семи до семнадцати колебаний в секунду. Вызывающих инстинктивный ужас и расстройства зрения.

Вот она — дыра. Полтора на полтора метра. Внутри пещера. Объём можно посчитать — приблизительно, исходя из формул для резонатора Гельмгольца. Но — внизу! А потом — засыпать эту дрянь! Стереть! Уничтожить! Но — снизу…

И сида, очертя голову, бросилась бежать к подножию.

Сэр Эдгар был прост и категоричен.

— Нападение на посла есть начало войны, — сухо объявил он, — Сразу предупреждаю вопросы: это уже не зависит ни от короля, ни от собрания кланов. Этой армией всё ещё командую я. И я не позволю такого обращения с подчинёнными мне людьми, греками, сидами, или кем-нибудь ещё. Посему вопрос — леди Немайн, ты сумеешь ещё раз дойти до вершины? И спеть? Понимаю, что неприятно, но другие просто не смогут.

— Дойти смогу. Находиться там достаточно долго — вряд ли. Успеть выкурить Гвина, — сида зло дёрнула ушами. Злилась на бывшего брата, не иначе, — нет. Но его можно заткнуть и снизу.

— Как?

— Засыпав вход в тулмен. Точнее, забросав с расстояния.

— Но… Метательная машина?

— Точно. Большая метательная машина. Очень большая.

— Сделаем. Расскажешь, что нужно. Теперь — фэйри. Гвин их не выкупил. Типичная шутка сида — не солгал. Просто не стал разговаривать.

— Их выкуплю я, — предложил викарий, — На постройке машины всё равно нужны рабочие. Эти обойдутся дёшево. И добрых чувств к предавшему их испытывать не будут.

— Они разбойники, а не плотники.

— Чёрная работа неизбежна, — заметил викарий, — к тому же я немного представляю себе машину, о которой идёт речь. Взводить и спускать её — опасное занятие. Вдруг что сломается? Пусть лучше этих убъёт.

Командующий задумался.

— Тогда тебе не стоит их выкупать. Эти фэйри — захвачены нами, и, как существа бездушные, являются скотом короля. И мы можем их использовать на всех работах, которые потребуются, кроме тех, где нужны мастера. Но надо шельмовать, чтоб издали видно было — опасный народ, без душ…

— Шельмовать обычно? Опаление волос?

— Волосы отрастают…

— Можно уши отрезать. Один такой уже есть, — встрял викарий. Для византийца наказание такого рода было делом обыденным.

Вот так и получились "диведские фэйри". Как ни странно, многие из них к этому времени судьбу свою приняли, и едва не удовольствие получали, оказавшись мифологическими персонажами. Пусть и отрицательными, вроде Вечного Жида. Все исправно просили каждого прохожего христианина молиться за них, вели себя тихо и покорно, работали усердно.