— Да у кого они есть, эти части солида? И кому они нужны? На черный день отложить, купить товар у иноземца, на подать королю — и всё.
— А для обмена? Как у вас торгуют, если рыбаку нужно зерно, земледельцу — мясо, а скотоводу — рыба?
— Так и торгуют. По кругу. Иной раз, пока всю цепочку соберешь, набегаешься… Потому в одиночку на рынке делать нечего! Мы всегда с отцом ходим. Скажем, мне нужно новое платье, то есть лён. Хорошо. Сначала отец идет к старейшинам кланов, берёт у них, сколько положено на содержание заезжего дома, тем, что у них есть, мы ищем льняную пряжу или нитки, или ткань, выясняем, кто, чего и сколько хочет. Потом ищем то, чем заплатить. Потом — чем заплатить, за то, чем будем платить — и так, пока не окажется, что какая-то из цепочек сошлась к тому, что у нас есть. Тогда меняемся, все по очереди.
— Бррр! — Немайн дернула ушами, — Как вы терпите этот кошмар?
— Ну почему сразу кошмар? Очень мило, в конце концов, у нас есть повод посмотреть всё, прицениться ко всему, а многое и в руках подержать. Ярмарка — это же праздник! А просто зайти и купить скучную хозяйственную вещь — какое в этом веселье?
— Боюсь, для меня это слишком весело, — Немайн снова склонилась над немудреными расчетами. Новые строчки ложились на место старых. Оказывается, к гусиному перу можно очень быстро привыкнуть. И не сажать кляксы на каждой букве. Даже под мрачные мысли. Мнение семейки Дэффида было слишком важно для Клирика, чтобы можно было вот так просто испортить всю радость от единственного за год похода за покупками её большей и прекрасной половине. Оставалось надеяться, что Дэффид не потянет на рынок младшенькую.
— Ну, тебя ярмарка не минет, нравится это тебе или нет. Тебе ж торговаться-то!
— Это почему?
— Ну как же? Известно, все сиды делятся на две части: те, что платят за товар ровно столько, сколько он действительно стоит, и те, кто платит в несколько раз больше. Но сида не меняет цену! И никто не может продать вещь дороже, чем продал бы сиде!
— Боюсь, что я из вторых, — поспешил сообщить Клирик.
— Знаю, — огорошила его Эйлет, — золотыми просто соришь. И отец знает. Но если он тебе нашепчет цену, близкую к резонной, ты ведь не откажешься назвать ее продавцу?
— Нет, конечно. Хотя мне и будет очень скучно и грустно.
Немайн взяла новый лист пергамента. Тоже старый знакомый! К тому же из собственных запасов, выданный Сущностью вместо свитков с заклинаниями. Судя по следам от смытых букв, здесь некогда и содержался "Evil overlord's list". Там, помимо прочего, рекомендовалось ни в коем случае не выглядеть Темным Властелином. И вообще — занудой.
Немайн хмыкнула. Прищурилась. Пощекотала перышком нос. И выдала:
— Да, просто ходить по торгу и повторять чужие слова будет тоскливо. Но у меня появилась мысль, как сделать ярмарку более веселой!
Клирик закончил интересный разговор о торговле, вскоре закончились и поднадоевшие вычисления. Тогда исцарапанные бумаги с цифрами были отложены в сторону. Начтал черёд чистого листа, не полученного от Сущности, а здешнего производства. Кусок кожи, содранный с ягнёнка или козлёнка. Нельзя сказать, чтобы живые существа умерли из-за необходимости на чём-то писать — их бы всё равно съели. Зато благодаря высокому развитию кожевенных промыслов Клирик мог уверено начать работу над вторым проектом. Для этого и вставать было не нужно. Или тянуть руку за Книгой. Строки, уверенные латинские строки стояли перед внутренним зрением — а внешнее следило, как руки переносили на пергамент теми же буквами и теми же словами те же мысли. Потихоньку переводя Библию на валлийский язык. Если вместо тупой, многократно повторяющейся бубнежки основных молитв люди начнут читать Книгу — это будет славно. Да и епитимьи из благочестивого наказания можно будет превратить в уроки логики и священной истории, задавая во искупление греха не сотню прочтений "Отче наш", а чтение и письменный анализ подходящей по смыслу притчи. Тогда и священнику придется быть не столько пастырем, сколько вожаком. Вот только начал Клирик не с «Бытия», а с Евангелия от Луки. И был совсем не уверен, что Ветхий Завет вообще стоит переводить. Может быть, и правда оставить его для людей подготовленных?
Другим вопросом было — как потом издать рукопись? Бумаги не было. Пергамент и восковые дощечки были хороши многоразовостью, в случае пергамента довольно условной, но по цене не годились. Как и из чего делают бумагу, Клирик помнил очень смутно, да ещё отчего-то хотелось пойти своим путем. Латинская Библия — это около пяти миллионов знаков. Положив по квадратному сантиметру на знак, в первых книгах шрифт должен быть крупным, получим площадь в пятьсот квадратных метров. Из чего можно эти метры получить?
Ткань? Дорого. И техника ещё сложнее, чем для бумаги…
Эйлет заглянула через плечо.
— Во дни Ирода, царя Иудейского… Что это?
— Евангелие, — сообщила Немайн, — на валлийском языке. Чем мы хуже латинян и греков? Они-то читают писание на своем языке!
И собралась продолжить работу. Не тут-то было! Не наградили родители Клирика в свое время старшим братом. Вот сестра как раз была, но не настолько старшая, чтобы ухватывать братика под мышку и нести в зал. Клирик вообще настолько привык ко всеобщему опасливому почтению, что опомнился уже на половине дороги.
— Что ты делаешь? — Немайн была ухвачена поперек туловища, и вырваться не могла, — Отпусти.
Пнула похитительницу пяткой. Та не обратила внимания. Попасть по лодыжке не получилось. Не к месту вспомнился анекдот про ёжика. Который сильный, крутой — но легкий. Немайн, конечно не ёжик — и для своего роста весила удивительно много. Так что через несколько шагов Эйлет начала задыхаться, а захват — слабеть. В результате выглянувшая на шум Глэдис обнаружила тузящихся дочерей. Приемная — на лице истаивает дурацкая улыбка — брыкается, родная её куда-то тащит с крайне целеустремленным видом. Несолидно для взрослых девушек. Но сколько его, того детства, осталось? Старшенькая уже замужем, Эйлет следующая. А сида, похоже, всерьёз ощущает себя её младшей сестрой. И хорошо. Меньше проблем. А то у Гвен что-то разболелось горло…
— Мне некогда разбираться с ребяческими глупостями, — мать строго погрозила пальцем дочерям, — но вы двигались в зал к отцу? Так посмотрите на себя, и соизвольте принять вид, подобающий леди! Особенно Немайн…
И захлопнула дверь.
— Ладно, — сказала Немайн, — возвращаемся, наряжаемся, успокаиваемся… Особенно я. Учти, сестрёнка: камнями нас теперь забьют вместе. Я-то собиралась подождать епископа Теодора. И суд пережить.
Эйлет вместо ответа полезла обниматься. На этот раз хоть в воздух не подняла. Первый удар сердца Клирик был возмущён нежностями. Которые сам же и развёл, как сидовский обычай. Слышал от своих девушек, что при объятиях у них возникает ощущение общности. Решил, что так быстрее впишется в семейку. Не учёл одного: его собственный организм теперь реагировал почти так же. Только, видимо, сильнее. Иначе в родном веке бытовые мудрецы не записывали женскую дружбу в небылицы. Уже на втором ударе сердца Немайн была готова вместе с Эйлет — хоть под булыжники.
Готовились долго и серьёзно.
В зале было ещё людно. Дэффид сразу заметил решимость на лице Эйлет и искусственное бесстрастие Немайн, зачем-то прихватившей свой посох с крестом.
— Вы знаете, кто моя сестра! — крикнула Эйлет, — И вот, сейчас я застала её записывающей для какого-то Феофила собственное Евангелие. На нашем языке! И я решила, что мы должны слышать всё, от первого и до последнего слова! Пусть она говорит, а записать могу и я, я пишу быстро…
Лорн ап Данхэм кивнул сам себе. Чего-то в этом роде он и ждал. То, что для людей века — для сидов не более, чем годы. Но это должен знать Гулидиен!
— Я схожу за королем. Пятое евангелие… Это слишком важно, — как всегда, рассудителен. Остальные сидят, разинув рты, и даже кружки с пивом позакрывать забыли.
— Лорн, погоди! Это будет НЕ Евангелие от Немайн, — сообщила сида, — Сестра не всё правильно поняла. Это будет Благая Весть от апостола Луки, изложенная нашим языком. Скажу больше — это будет то, что сейчас принято называть Благовествованием от Луки, но это — не безусловная истина, и я хочу, чтобы вы сразу поняли и признали это. То, что я сейчас начну рассказывать, а моя сестра записывать, доносит до нас голос святого мудреца, в преклонные годы вспоминающего былое. Апостола — но всего лишь человека, который мог не всё вспомнить совершенно точно. И который совершил труд записи Благой Вести именно оттого, что увидел неточности в рассказах других евангелистов. Более того, слова апостола Луки донесутся к вам не напрямую, но через мои уста, и через руки десятков переписчиков, снимавших копии с копий священного текста. Голос этот потому будет хриплым и не всегда внятным, но я, вслед за святым Лукой, полагаю, что добрым христианам должно знать историю, которая и составляет суть нашей веры. Теперь я умолкаю, и далее будет раздаваться голос евангелиста, — Немайн опустила голову, речь стала ровной, медленной, как равнинная река, и неожиданно низкой, словно и впрямь говорил другой человек, — Потому как многие начали уже составлять повествования о совершенно известных среди нас событиях…
